Post Scriptum - [62]

– Я открылся вам, – сказал он, – поведал жизнь свою, ничего не скрывая, а вы сейчас же и испугались меня. Это оттого происходит, что человек не Бог, он не умеет прощать. А Бог всегда прощает. И в этом разница. Громадное, непреодолимое отличие. Только сомневаться в Божьей силе нельзя. Усомнился человек в Боге, значит и в себе он усомнился, забыл о силах своих, о стойкости своей. И обратно, усомнился в себе, стало быть, Бога в себе предал. А Господь и всемогущ и всемилостив, и милостью своей способен простить, даже побеждённого дьяволом, коли тот мученик желает нечистого изгнать. Ведь отец наш небесный принимает любовь вечных детей своих, в терпении смиренном, в умении верить и надеяться на просветление, в отрицании и изживании в себе тяжкого уныния и бессилия. И только тогда, тогда именно только, Господь наш, спасение, как награду дарует нам. Ведь нашли бы вы несколько месяцев назад в себе силы, поверить в милость Божью, в скорое её проявление, не сняли бы с себя креста нательного, верно и всё бы иначе пошло. Вы понимаете меня?

Священник всё ещё сжимал руку Полины Евсеевны, даже не чувствуя этого. В пылу рассуждения своего, он приложил слишком большую силу.

– Отпустите, прошу вас, – произнесла тихо Еспетова.

Отец Иеремей, не сразу угадав, о чем она говорит, затем вдруг заметил, что сам того не ведая, причинил ей боль, и отдернул свою руку.

– Простите… Простите ради Христа, – попросил он, – и все же, вы понимаете меня?

– Мне нужно идти, – произнесла всё так же тихо, Полина Евсеевна.

– Да, разумеется. Ступайте, ежели надо. Позвольте лишь дать вам христианский совет. Вернитесь к вере. Но прежде, чем искать прощение в церкви, найдите его в себе, коли вы саму себя сумеете простить, тогда и Бог вас простит. И ещё… Никогда не сетуйте на Божью несправедливость. Уповайте на Божью доброту, и настанет она для вас…

Всю дорогу, Полина Евсеевна была словно не в себе. Хотя Катя и разговаривала с ней, и бранила громко нерасторопного извозчика, Еспетова будто и не слышала того, что происходит вокруг неё. Слова священника не покидали её, перед глазами возникали мертвые, похожие друг на друга тела, и скорчившиеся от боли, лица людей, из обойденных ею больниц. Внезапно вспомнила разговор между ней и Антоном Андреевичем, перед самым их расставанием и сделалось ей ещё хуже. Она постаралась припомнить в точности каждую сказанную в то утро фразу, всякий брошенный взгляд. И всё вдруг стало ей совершенно ясно, но вместо радости от нахождения истины, осознание произошедшего, причинило ей, несравнимую ни с чем по силе своей, боль.

«Признание моё, – подумала ужаснувшись она, – ведь вот в чём причина его исчезновения…. Я позволила себе обнаружить перед ним своё чувство, и он, верно испугавшись этого, сбежал… Сбежал так же, как и все, кто исчезал последнее время из дома. Анфиса с сыновьями… Доктор… Филарет Львович… Страшно, Господи, как страшно. Я полюбила человека, который оказался таким же, как остальные, способного предавать и лгать и совершать это с безукоризненной ловкостью»

Полина Евсеевна обхватила голову руками, казалось ещё немного, и виски её, не выдержав такого напряжения, разорвутся. Она ощутила, как что то неясное происходит с ней. В глазах у нее всё помутнело и расплылось.

– Катя! – закричала она, стараясь в окружившем её мраке, отыскать руки служанки, чтобы удержаться за них. Ей стало представляться, что ещё немного и она провалится куда-то, откуда никогда не сможет уже вернуться.

– Катя! Катя! – продолжала кричать она.

– Я здесь, я подле вас барыня, – успокаивала ее служанка, с трудом сдерживая слёзы и обняв Еспетову за плечи.

– Катя… Мне больно, я падаю…

– Тише, тише, – уговаривала её Катя, подгоняя то и дело извозчика, – Скорее! Скорей вези, видишь как барыне худо!

С того дня Полина Евсеевна слегла. Посещали её доктора, однако советов или указаний не давали. Расхаживая из стороны в сторону вокруг ее постели, чаще всего разводили они руками в растерянности, а то и вовсе, покидали ее комнату молча. Еспетова приходила в себя редко, всё больше бредила или просто лежала тихо, всматриваясь в противоположную стену. Эта болезнь, никем не разгаданная, изводила её до самой весны.

XV.

В среду, шестого декабря, одна тысяча девятьсот пятого года, больных в лечебницу для нищих, потупило особенно много. Что явилось причиной тому, ударившие ли крепкие морозы, или прочие обстоятельства, неизвестно, однако целую ночь, больничный персонал, браня врачебную обязанность свою, принимал измождённых и искалеченных.

Несчастные всё пребывали, и выжить удавалось лишь немногим из них, хоронить их нужно было спешно и потому, с самого раннего утра. К полудню только всё как-будто утихло, страдальцев больше не привозили, и лечебница зажила привычной, размеренной жизнью.

Несмотря на непомерное количество умерших за последние дни, отец Иеремей исправно отпевал каждого из них, читая молитвы не равнодушно, а с должными усердием и прискорбием. Хоронили же мучеников его помощники, коих впрочем, было всего трое.

Первый Архип Христианович, кажется очень старый, сгорбленный, одноногий. Полвека назад, сыскавший великую славу циркового артиста, чей броский портрет, украшал всякую московскую афишу, с непременной надписью рядом: «Архип Кедров – человек гигант». Прежний портрет теперь уже не имел с ним ничего общего, ни черных вьющихся волос, ни голубых пронзительных глаз, ни подтянутого, словно выточенного из камня тела, ничего этого больше не существовало, да и не могло принадлежать ему в таких летах. Поникший, тусклый, забытый всем миром, он нашел здесь приют около десяти лет назад, когда совсем пьяный, едва не утонул в Яузе.