Post Scriptum - [61]

Но очень скоро и самые отчаянные ожидания её, нещадно обрушились.

– Человека с такой фамилией и с именем таким, среди живых наших страждущих, нет. Как нет его и с умершими, в стенах наших, – услышала она от седого доктора.

Кроме того, он предложил ей осмотреть два неопределенных трупа, однако и в них, Смыковского она не признала, а только убедилась окончательно, что найти Антона Андреевича, ей скорее всего, никогда уже не удастся.

Чтобы прийти в себя от увиденного, Еспетова, торопливой нетвердой поступью, вышла на воздух, остановившись на высоком крыльце, некогда роскошного, а ныне ветхого и унизительно осевшего, особняка. Она посмотрела вокруг. За домом раскинулось кладбище, умиротворенное, заснеженное. А справа, чуть в стороне, возвышалась церковь, очень старая, с каменными ступенями.

– Какое неистовое желание войти туда, – подумала Еспетова, и даже сама удивилась этому, – откуда оно во мне?

На ступенях церкви появился отец Иеремей.

– Не желаете ли войти в дом Божий? – обратился он к Полине Евсеевне, словно угадав её мысли.

Вместо Еспетовой, ответила ему Катя:

– Доброго дня, батюшка, – произнесла она, низко кланяясь священнику и перекрестившись, – и в правду, барыня, зайти бы, – добавила она, обернувшись к хозяйке своей, – помолиться, да свечи поставить святым мученикам.

– Ты ступай Катя, – разрешила Полина Евсеевна, – а я здесь стану ждать тебя.

Катя приоткрыла низкую дверь, и покрыв себя крестом ещё раз, вошла внутрь. Из-за двери повеяло ароматным маслом и сгоревшим свечным воском. Полина Евсеевна вдохнула не без удовольствия, этот церковный дух, перемешанный со свежестью крепкого мороза, и припомнила, как раньше бывало часами стояла в церкви, не в силах отвести глаз от образов, и молилась, молилась…

– Что же и вы не заходите? – прервал её воспоминания отец Иеремей.

– Мне мешает страх, – поделилась с ним Еспетова.

– Как же можно страшиться? – удивился священник, – я в словах ваших правды не нахожу. Вам, верно, только кажется, что вы боитесь. Это вы обманываете зачем-то себя.

Полина Евсеевна молчала и не сходила с места.

– Послушайте, – не оставлял её батюшка, – церковь есть оплот терпения и милосердия. Здесь всё подчиняется справедливости. А справедливого нельзя бояться.

– Это ежели душа чиста, и нет за ней грехов…

– Вы должно совершили проступок?! Согрешили? Но ведь раскаиваетесь, коли стыдитесь под своды церкви войти.

Полине Евсеевне внезапно очень захотелось открыться этому незнакомому ей священнику, и хотя бы так облегчить страдание своё. Как иногда из груди человека, который долго и молча страдает, вырывается вдруг крик или плач, в котором вся боль его, и вся тяжесть. И он становится как бы опустошенным изнутри, но и прежней жгущего камня, уже нет в нем.

– Да. Согрешила. И грех мой, подобен скоплению великого множества грехов. Я словно проклятый всеми Иуда, однажды предала веру свою. Узнав когда-то о несправедливой участи, постигшей самого близкого мне человека, я прогнала из дома священнослужителя, я сняла с себя нательный крест, и отдала его совсем стороннему человеку, так расплатившись с ним, за доброту его. Тем же днём я отреклась от Бога, решив для себя, что это уже навсегда. Однако тот, за кого я переживала, излечился от болезни. И я, позабыв о предательстве своём, поверила даже в возможность жить счастливо. Необходимость расплаты за тяжкий грех, вернулась ко мне, лишь много месяцев спустя. Всего несколько дней назад, когда тот самый человек, за которого я отдала бы всё, что имею, исчез бесследно, не оставив мне надежды на своё возвращение.

Полина Евсеевна, пряча лицо за черными кружевами платка, заплакала безутешно и отвернулась, собираясь уже уходить.

Увидев это, отец Иеремей остановил её.

– Погодите, – произнес он, словно с намерением помочь, – я ведь не лучше, не безгрешнее, и оттого мне легче понять вас. Теперь я слуга церкви, отец Иеремей, а прежде, в миру, Константин Иванович Отколовский, рождённый вот в этом доме, в семье знатного положения. Сейчас мне двадцать семь, а если бы только знали вы, сколько душ загубленных, на совести моей. Ведь я убийца в прошлом. С глубоким стыдом признаюсь вам, что и ребенка малого однажды я не пожалел, и в живых не оставил. И по сию пору, он непременно каждый год, ко мне во сне является и просит не забирать жизни его. Я в тюрьме был, и на каторжных работах, затем бежал. Три жандарма, умело стреляя, все пули во мне оставили, и кажется, даже не промахнулись ни разу. Тело мое истерзали собаки. Я сплошь покрыт отвратительными и всё ещё болезненными шрамами, однако, видно так сильно тогда, хотел я свободы, что всё же сумел обрести её. Помню широкое поле, а за ним серые стены монастыря. И солнце, красным пятном за них скатывается. Монахи выходили меня. Ничего не спрашивали. Научили молиться. И я уразумел тогда, что Бог, любые, и самые тяжкие грехи прощает, только нужно неподдельно раскаяться и уверовать в спасение.

Полина Евсеевна глядела на отца Иеремея с изумлением. Она не могла понять, как такое лицо, просветленное, с тонкими чертами, которое заслуживало звание красивого, и уподоблялось даже ликам святых, изображенных на иконах, принадлежало между тем, убийце, беглому каторжному, загубившему невинного и беспомощного ребёнка. Сама не замечая, она отступила немного назад, однако отец Иеремей удержал её за руку.