Post Scriptum - [43]

И словно вторя ей, Федор, награждая несчастного очередной порцией затрещин, произносил внушительным басом:

– Прочь! Прочь!

– Пожалейте, не гоните! Мне бы только к барину! – беспомощно сопротивляясь, умолял незваный гость.

Как только Смыковский услышал этот хриплый голос, оцепенение охватило его. Человек, так неожиданно появившийся в доме, был хорошо ему знаком. Всё та же рваная шапка, распахнутый тулуп, те же разбитые сапоги. И лицо, которое не покидало его памяти, на протяжении вот уже нескольких месяцев. Отвратительное лицо, распухшее, и оттого, блестящее, с воспаленно-красными щеками, неопрятно заросшими седой щетиной, и пуговичными глазками, налитыми свинцовой тяжестью.

«Парфен Грошкин! Парфёном звать! Парфён Кузьмич я!» – отчетливо пронеслось в голове у Антона Андреевича, и сразу после того, вспомнился в самых мелких подробностях, тот осенний вечер, в который встретился ему озлобленный, жестокий прохожий, избивший его до полусмерти.

Смыковский даже прикрыл на мгновение глаза.

– Господи всесильный, есть ли на свете столь роковые совпадения, или я пьян и ошибся? – усомнился он в своей правоте.

Но взглянув на обидчика вновь, убедился совершенно, что ошибки нет. Вслед за некоторым замешательством, завладела Антоном Андреевичем невыносимая, всепоглощающая ярость.

«Давай денег, барская морда! Не то удавлю, да сам возьму!» – опять явились ему слова Грошкина, и он, в несколько шагов сбежав с лестницы, оказался рядом с Катей.

– Откуда он здесь? – спросил Смыковский, указав на Парфена рукой.

Катя молчала, опустив виновато голову. А незваный гость, скорым движением, сорвав с себя шапку, принялся кланяться барину, так низко, как только сумел.

– Для чего он кланяется мне!? Кто-нибудь ответит? – закричал Антон Андреевич, уже не скрывая гнева.

– Катька, дура, впустила, – отозвался Фёдор, – ходит вот нищий по домам, и сюда забрёл, теперь все никак выгнать не можем, деньги клянчит и плачется.

Грошкин поднял, наконец глаза, в первый раз посмотрел на Смыковского, и стал причитать:

– Барин, барин, спаси ради Христа, спаси, четвертый день я хожу по богатым домам, прошу у каждого господина, хоть немного денег, хоть копеечку, дочка ведь моя, малолетка, помирает, лекарю отплатить нечем.

Антон Андреевич глядел на Парфёна все так же сурово.

Тогда Грошкин, заметив, что слова его не тронули барина, схватил господские руки, и принялся их целовать.

Смыковский тот час свои руки брезгливо отдернул.

– Дьявол. Нехристь, – сказал он, вцепившись вдруг, в истрепанный воротник Парфёновского тулупа, – да ты, что же!? Не вспомнил меня? Не видишь, подлец, у кого денег просишь?

Растерянный Парфён, прищуривая свои, и без того, совсем маленькие глаза, изо всех сил постарался узнать лицо, кричавшего на него, господина. Но тщетно.

– Не припомню, барин, ничего не помню, – бормотал он, озираясь по сторонам.

– А вот я то помню тебя! Как забыть! Уж сколько раз ты мне в бессонные ночи являлся, Парфён Грошкин! – произнес угрожающе Смыковский.

Грошкин переменился внезапно в лице, словно молния попала ему прямо в голову.

– Ты! – прошептал он, – Ты, барин, ты!? – и завопив во весь голос, принялся вырываться из рук Смыковского.

– Признал все же, дворовый пес! – будто даже обрадовался Антон Андреевич, и не сдержав себя, ударил Грошкина по лицу, с такой силой, что тот упал на пол.

Тут же, стараясь подняться, он вознамерился убежать из этого дома, однако Смыковский ловко ухватил его за рукав, и стал ударять снова и снова.

Парфен кричал, умолял пощадить его, закрывая руками лохматую голову.

– Я же только для дочки! Только для дочки своей прошу! Отпусти барин! Отпусти меня прочь! – голосил он.

Но Антон Андреевич не прекращал расправы, даже, когда тот уже не смог встать с пола, он все продолжал пинать его ногами, покуда из под тулупа, не полилась густая, черно-красная кровь.

Катя, а вместе с ней и Фёдор, оторопев, отступили, никогда не доводилось видеть им Смыковского в таком состоянии. От страха, Катя даже принялась молиться, совсем тихо, чуть заметно шевеля, пересохшими губами.

За окнами все потемнело, поднялся внезапно порывистый, неудержимый ветер, и оттого, входная дверь, не запертая на засов, раскачалась, и со всей силы ударила об стену так, что кажется, дрогнул весь дом.

От этого грохота, Антон Андреевич вдруг остановился, и взглянул на деяние свое. Застилавшая его сознание, пелена, медленно рассеялась. Он увидел на полу человека, с трудом дышавшего, изредка глухо всхлипывающего. Оглядев затем себя, он заметил кровь, и на руках, и на всей одежде, даже на туфлях. Непонимающе посмотрел он на Катю. Так же на Фёдора.

– Что же случилось со мной, что произошло, – шептал он, сбиваясь и комкая слова, – Как мог я дойти до такого зверства, отчего потерял самообладание и терпение. Господи, я ли это? Или кто-то вложил в мое тело чужую душу и потому теперь, я сам себя не ведаю.

Почувствовав резкую боль в груди, Смыковский отклонился немного назад, и непременно упал бы навзничь, если бы только Фёдор не оказался проворнее, и не подхватил его.

– Барину дурно! – закричала Катя и бросилась помогать мужу.

Вместе они взяли Антона Андреевича под руки, и повели осторожно в кабинет, уложив его там на небольшой полосатый диванчик.