Post Scriptum - [39]

Шли дни, один за другим, и спустя ещё некоторое время, Филарет Львович начал наконец выходить из своей комнаты. Сумев каким-то необъяснимым образом, овладеть собой, он стал теперь намного веселее, чем раньше, оправдав столь долгое затворничество, внезапно разыгравшимся приступом хронической болезни. Он беззаботно слонялся по дому, то и дело заводя разговоры о предстоящей свадьбе, со всеми, кого встречал на своем пути.

Однажды, довелось ему присутствовать при такой сцене: в столовой, после ужина, Катя, как всегда расторопно, вытирала вымытую уже посуду. В дверях показался Смыковский, даже не заметив учителя, сидящего с книгой в углу, он сразу обратился к Кате, с просьбой развести для него порошки от мигрени и бессонницы.

Катя всплеснула руками.

– Только порошки? – сокрушаясь переспросила она, – а может быть студня отведаете барин? Нынче тресковый студень добрый получился.

– Нет, нет, ничего не надо, – ответил Антон Андреевич.

Тяжело вздохнув, Катя поспешила исполнить веление барина, и повернувшись к столу, потянулась через него за графином с водой. Однако движение ее оказалось неловким, и при том, она случайно потянула за один конец скатерти. В тот же миг, на пол посыпались чашки и тарелки, разбиваясь со звоном, в дребезги.

– Ах ты, Господи! – запричитала женщина, – и упав на колени, принялась собирать с пола осколки, – Господи, Господи, – повторяла она, – чашки мальчиков разбились! И Митенькина, и Мишенькина.

– Какая ты неловкая Катя, – раздраженно произнес Смыковский, с сожалением взглянув на разбившиеся чашки сыновей.

– Вот несчастье то какое, – заплакала Катя, – ведь ничего я худого не хотела, только в буфете прибрать. Вот ведь беда. Поглядите барин! А барыни то чашка целехонькая, даже и краешки все целые!

Виновато улыбаясь, она поднялась с колен и протянула чашку Антону Андреевичу. Он взял ее в руки. Молочно белая, с позолоченной ручкой и перламутровым ободком, она блестела, кажется больше, чем обычно. Взгляд Смыковского стал злым, колючим.

– Ну разумеется, что же с ней будет, – чуть слышно произнес он, и размахнувшись, со всей силы, бросил чашку вниз. Она ударилась об пол, зазвенела и разлетелась мелкими осколками во все стороны. Испуганная Катя, вздрогнула и прижалась к стене.

Когда Антон Андреевич, не проронив более ни одного слова, так и не приняв порошки, молчаливый, задумчивый, вышел из столовой, Катя расплакалась вновь.

Отложив книгу, к ней направился Филарет Львович, наблюдавший со вниманием за всем происходящим.

– Не следует так расстраиваться, разбила что-то, с кем не бывает, – произнес он, стараясь изобразить выражение сочувствия на лице.

– Да ведь не чьи-то, а сыновей его чашки, – никак не успокаивалась Катя, – ах, как это худо. Он итак уж весь извелся, места себе не найдет, не спит, не ест, света по ночам не гасит, вот горе то какое на его голову пришлось, не пожелаешь такого никому.

– Что же это!? – изумился учитель, – он был так груб с тобой, так не сдержан, того и гляди, рукой бы приложил, а ты, между тем, ещё и жалеешь его? И вовсе тебе не обидно, что он с тобой так?

– Да кабы он по злобе, а так ведь не на что и обижаться, болеет барин… Душой болеет…

– Доброта, доброта кругом! Неуместная! Куда не взглянешь, одно сострадание и участие, вот мол мы какие, на нас барин свой гнев спустил, а мы ничего, не серчаем!

И раздосадованный Филарет Львович, покинул столовую, позабыв от возмущения, даже книгу свою.

IX.

Шло время. Зима красивая, настоящая в своей суровости, воцарилась повсюду. Кругом было бело и холодно. Минула середина декабря, приближался назначенный день венчания Анны Антоновны и Филарета Львовича.

Учитель, словно перенявший привычку Андрея Андреевича, слушать у дверей, теперь всё чаще пользовался этим способом, чтобы, наверное знать обо всём происходящем в доме. В один из дней, ему повезло особенно. Проходя мимо библиотеки, он сумел различить за закрытыми дверями два голоса, Антона Андреевича и его дочери. Немедленно затаившись, приблизившись к дверям на цыпочках, и осторожно припадая к ним, он стал слушать.

– Батюшка, ответьте мне, прошу вас, не откладывается ли свадьба моя? – спрашивала взволновано барышня.

– Нет, Анечка, конечно же нет, – без промедления произнес Смыковский, – для чего же перекладывать? Венчание состоится, если только ты сама не раздумаешь.

– Что вы, разве возможно такое, когда я всякий день только о том и думаю, чтобы скорее сделаться законной супругой Филарета Львовича.

Услышав свое имя, учитель немного отпрянул от двери, оглянулся по сторонам. Дыхание его стало частым и сбивчивым.

– Никогда не будет этого, всё в мечтаниях ее останется, – прошептал он, нервно вытирая ладонью, взмокший лоб.

– Но ведь для венчания большие расходы потребуются, – продолжала Анна Антоновна, – а мы теперь разорены. Найдутся ли они у вас?

Филарет Львович принялся слушать внимательнее.

– О расходах не думай, прошу тебя, – успокоил ее Смыковский, – я имею некоторые сбережения. Ни в свадебном наряде, ни в самой церемонии, стеснена ты не будешь. Я верю, что отдаю дочь замуж в единственный раз, и потому скупиться не стану. Тем более, что жених твой не состоятелен принять, хоть какую-то часть этих трат, на себя. Впрочем, его состояние, так же как и происхождение, для меня ничего не значат. Главное, чтобы он был способен не обмануть надежд, и твоих, и моих.