Помедлив, он садится. В зале наступает тишина. Судья и народные заседатели совещаются.
Теперь Родион спокойно оглядывает зал, коренастую фигуру Тихонькина, согнувшегося за барьером, подрагивающие плечи Кабакова, белокурого Кеменова, вцепившегося побелевшими пальцами в скамью.
Да, сегодня он победил. Он уже чувствует, что в его жизни выпал тот редкий случай, когда именно защитник сыграет решающую роль, повернув весь ход процесса в другую сторону. Но будет ли эта победа оценена теми, ради кого она так мучительно готовилась? Сейчас Тихонькин раздавлен случившимся, но кто знает, сумеет ли он оправиться? И что будет с Кеменовым? Какой жизненный итог подведут эти двое и их семьи в результате сегодняшней его победы?
Господи, сколько раз зло представлялось ему неким огромным, медузообразиым организмом, сколько раз в минуты усталости собственная борьба со злом казалась ему ничтожной, малорезультативной! Но однажды он вдруг подумал, что к а ж д ы й, даже чуть ощутимый удар отзывается во всем чудище. Л ю б о е пресечение несправедливости наносит в каком-то смысле урон всеобщей системе зла. Так ли это? Родион слышит, как судья объявляет перерыв. Потом последуют речи других защитников — Кеменова, Кабакова...
Олег смотрит на часы — половина пятого. Речь Родиона окончена. Все. Через полтора часа начнется консилиум на Пироговке. Больше здесь делать ему нечего.
— Пойдемте! — дотрагивается до его руки Наташа.
В коридоре у окна они останавливаются.
— Тут приглашение есть, — приглушает она голос. — Григорий Глушков утром заезжал. Не знаете? Из ансамбля «Ритмы» солист...
Олег машинально поддакивает.
— Бывший его подзащитный. Родион столько сил когда-то в его дело вложил.
— Ну и что он заезжал? — не может вникнуть Олег.
— Их ансамбль выступает вечером во Дворце культуры МИИТа. — Она мнется. — Может, стоит предупредить Родиона?
— Подождите, — решается наконец Олег, всматриваясь со все возрастающим доверием в черты лица, опустошенного тревогой, предчувствием. — Выйдем на минутку на улицу, мне надо сказать вам кое-что.
Наташа чувствует недоброе, она лихорадочно начинает застегивать пуговицы, искать что-то в сумке, руки ее не слушаются. Потом молча следует за Олегом.
— Есть ли более неблагодарная роль, чем роль адвоката? — всплескивает она руками, словно оттягивая сообщение Олега.
— Пожалуй, есть, — отшучивается он невпопад, — роль ж е н ы адвоката.
Они отходят в сторонку, к мокрой ограде, где стаял снег. Олег берет ее ладонь, влажно холодеющую в его руке. Он рассказывает Наташе о результатах рентгена, о предстоящей операции и ее возможных последствиях. Он всматривается в ее бледное лицо с высоким лбом и темными, напряженно застывшими глазами и все больше верит, что, оправившись, Наташа поведет себя именно так, как нужно в предстоящих долгих месяцах борьбы за жизнь Родиона. Думает он и о том, что связь его друга с этой женщиной гораздо более прочна и надежна, чем то, на что мог надеяться он сам, и от этой, казалось, такой неутешительной мысли Олег испытал первую радость за все томительные часы этого нескончаемого дня.
Здание городского суда наполнялось все новыми людьми, освобождаясь от тех, кто уже завершил свое дело, и эти два встречных потока отчаяния и надежды, страха и веры казались такими же вечными, как серые, плывущие в тусклом небе облака, уходящие за ясный горизонт.
1975 г.
