Посреди земли - [75]

Постепенно я охладела к стихам, меня больше прельщала проза. Мои романы, сборники рассказов выходили один за другим, некоторые переиздавались четыре, пять раз. В 1945 году я стала работать в редакции «Непсава», руководителем отдела культуры. Потом, когда начали строить Дунайварош, первый социалистический город с металлургическим комбинатом, я провела там семь месяцев, жила в бараках. По полученным там впечатлениям я написала сборник рассказов и два сценария.

Вышли в свет уже тридцать четыре мои книги. Наибольшим успехом пользовался роман «Неспелый орех», он был переведен на пять языков, по нему сделали телевизионный фильм. Однако мне самой больше всего по душе роман «Горький миндаль», вызвавший бурные отклики в печати. Эта книга принесла мне наибольшее удовлетворение. Она переиздавалась три раза.

Мне представляется, что мой истинный жанр — это рассказ, он предполагает сжатость, напряженность.

Я написала шесть сценариев, мои телевизионные пьесы шли по всей Европе. За телевизионную драму «Женщина в бараке» я получила Гран-при в Монте-Карло, премию «Золотая нимфа». В Локарно за фильм «Мрак среди дня» мне присудили премию критиков. По моему последнему роману «Седьмой год» сейчас снимают фильм.

Свою ars poetica я сформулировала бы так: я пытаюсь отобразить действительность по мере возможности таким образом, чтобы не извратить ее изобилием мелких фактов. Ошибки, заблуждения, разногласия людей — это ведь тоже действительность, которую должно отобразить. В первую очередь собственные заблуждения. Ведь и писатель стремится к совершенствованию.

Совместное производство

После просмотра отснятого материала немецкий режиссер Хаберманн обнял поочередно всех членов съемочной группы совместного фильма, а писательнице, автору сценария, поцеловал руку.

— Хотелось бы отпраздновать этот знаменательный день. Для меня наш совместный фильм значит гораздо больше, чем просто творческая удача. До этого я поставил четырнадцать фильмов, но ни разу не испытывал чувства глубокого удовлетворения оттого, что вношу вклад в дело, с которым солидарен каждой клеточкой души.

— Спорим, сейчас пойдет мелить про душевное волнение, — шепнул бородатый оператор. — И тут возможны дубли…

Писательница одернула оператора взглядом, и парень умолк.

— Нельзя без глубокого душевного волнения сознавать, что именно нам довелось создать этот обвинительный приговор насилию, этот апофеоз антифашизма.

— По-моему, надо бы подсократить ту часть, где евреев угоняют в концлагерь, а то она получилась слишком затянутой.

— Бесчеловечность тоже оказалась затянутой на долгие годы. — На лице Хаберманна красными пятнами проступило волнение.

Писательница непроизвольно стиснула его руку. В памяти ее промелькнули наглухо заколоченные вагоны, до отказа набитые людьми, бесконечно долгие, похожие одна на другую ночи, перемежающиеся пепельно-серыми рассветами.

— Сколько вам лет?

— Сорок пять. — Хаберманн провел рукой по голове, пригладил целлофаново-пепельную шевелюру. Впрочем, календарные годы не в счет. Отсчет человеческой жизни начинается с того, что ты делаешь. Если человек делает свое дело сознательно, по убеждению, то это помогает сохранить молодость. А работа по принуждению выжимает все соки.

— Что-то треп сегодня затянулся, — недовольно пробурчал оператор. — Пора переходить к делу! На парадном ужине мы не настаиваем. Терпеть не могу официальщину, все эти тосты, сдобренные майонезом!

— Что ж, по-твоему, совсем отказаться от жратвы? — взбунтовался Бона, младший ассистент; он вел ежедневный учет сэкономленных средств. (Обошелся без такси — двадцать форинтов уцелели, не пришлось покупать цветы для Лонци — еще двадцать пять, вместо обеда перехватил два бутерброда — вот тебе еще двадцать восемь форинтов. А сейчас вроде бы наклевывается ужин по первому классу, так что, считай, и вовсе полсотни в кармане.)

Писательница чувствовала себя усталой и опустошенной. Тени прошлого ворвались в ее одиночество, нарушили привычный распорядок жизни. Хорошо бы забыться сном… Сон — лучшее спасение от всколыхнутых воспоминаний, которые, казалось, были надежно погребены под прахом лет. Всему виною этот фильм: вновь возникло лицо дочери, истаявшее струйкой дыма. На обоях в комнате проступили детские рисунки цветными мелками: домики и солнце, пузатое, с лучами, изогнутыми, как паучьи лапы; лучи эти жгли ее, не давая покоя даже во сне. В глубине бельевого шкафа шевельнулась лыжная шапочка с помпоном, детский комбинезончик ожил и пустился бежать, игрушечное ведерко загромыхало, перекрывая стук пишущей машинки; из мягкого круга света, отбрасываемого настольной лампой, ей подмигнул детский глаз, дернулось красноватое, воспаленное веко: у Эвики то и дело вскакивал ячмень на глазу. Последние ночи писательница спала тревожно, поминутно просыпалась: скоро утро, Дюла спит, как обычно, слева, пора его будить. Но только вдовья постель отзывалась скрипом на эти тревоги. Дюла, воскрешенный в сценарии, обнимал ее отвыкшие от объятий плечи, его мысли были созвучны ее собственным думам, неожиданно всплывали обрывки фраз, канувшие в небытие голоса. Актер, занятый в роли Дюлы, держался сутуловато, ходил раскачивающейся походкой; почему она изобразила его таким, почему упрямо цеплялась за реальный прообраз? Очки… портфель, вечно набитый битком… Нет, необходимо куда-нибудь уехать, забиться в глушь. Может быть, там удастся выплакаться, она забыла, когда плакала в последний раз.