Посол мертвых - [5]

На следующий день он пригласил ее полетать на самолете. "Мы сможем вместе прыгнуть с неба", - сказал он. Она никогда не летала на самолете, тем более, не прыгала с парашютом, но ей всегда хотелось прикоснуться к облакам. Он поклялся, что нет ничего проще. Они напились - во время войны почти все беспрерывно

пили, - и он нашел каких-то своих друзей, тоже пьяных, которые сумели где-то раздобыть самолет.

День был ясный и солнечный. На борту оказались еще несколько девушек и солдат. Солдаты быстро объяснили девушкам, что нужно делать, чтобы прыгнуть, и как приземляться.

Потом он помог ей надеть парашют, прикрепил его к какому-то тросу - я не помню подробностей, - и они вместе, держась за руки, выпрыгнули из самолета. Только его парашют не раскрылся. Она помнила свое ощущение: словно ею выстрелили прямо в небо. Глухой удар - и ее подбросило вверх так, что она невольно выпустила его руку. Она слышала, как он кричал по-немецки: "Что мне делать? Что делать?!" Будь у нее нож, говорила она, перерезала бы стропила собственного парашюта, но вместо этого лишь наблюдала, как стремительно приближается земля, и думала о том, какая она красивая. А приземляясь, сломала ногу и долго лежала в поле, пока не собралась с силами и не доползла до какого-то крестьянского дома".

Эмигранты постоянно вспоминали о тех местах, которых никто из нас, детей, никогда не видел, и рассказывали истории, которых мы не могли себе представить, на языке, на котором, как мы считали, нигде на свете, кроме наших домов, не говорили. Иные из их историй казались бессмысленными, и в них всегда оставалась какая-то недосказанность. Что случилось с тем военным? Почему девушку не убили? Для нас старая родина была то Атлантидой, то страной Оз, то Островом дьявола, она так разрасталась в головах наших родителей, что начинала разделять нас с ними, как огнеупорный театральный железный занавес. Мир, окружавший нас, реальность, заполненная воинственными пчелами, ярко-оранжевыми саламандрами и пастельными бабочками, - была от них так же далека, как их горести - от нас. Казалось, они лишились бокового зрения и брели сквозь время, повернув голову назад и сфокусировав взгляд на какой-то точке в прошлом. Между тем вокруг бушевала американская флора. Мы бегали и дурачились, но не было никакой возможности увильнуть от взрослых, заставлявших нас без конца повторять стихи на их языке. Тильки я, мов окаянный, и дэнь и ничь плачу. Кто он, этот плачущий? Почему плачет? Они нам все это рассказывали, но мы тут же забывали, отвлеченные искрами, взлетающими от костра в небо, усеянное звездами и спутниками. Только Алекс и Пол никогда не сидели вместе с другими детьми. Круки держались обособленной стаей, как настороженные волки.

Когда костер затухал, детей отправляли спать. Закрыв дверь, я подходил к окну и наблюдал за летучими мышами, скользившими по верхушкам деревьев, за светлячками, кружившими над лугом, словно миллионы глаз, мигающих в ночи, и твердил молитву. Отец наш небесный, святая дева Мария и Иисус - все они такие добрые, благодаря им мне нечего бояться, они слышат каждое мое слово, они всегда рядом - и здесь, в комнате, и там, вместе со светлячками, они защитят нас, они помогут нашим теткам и двоюродным сестрам, томящимся на старой родине. Я всегда отдельно возносил молитву за свою бабушку, маму отца, которую он не видел уже пятнадцать лет, а потом вперял взор в темноту, ожидая, что она разверзнется и из нее выйдет бабушка.

Моя кровать стояла у стены, разделявшей нас с Круками. Меня часто будили крики, доносившиеся из их кухни: вопли Алекса, ругань Пола, рык Льва. Я знал, что он их бьет. Большинство родителей били своих детей. Тех, кто этого не делал, считали мягкотелыми.

Если Лев не играл в футбол, он вышагивал по округе с сигарой в зубах, надвинув кепку на лоб. На его бицепсах отчетливо проступали фиолетовые вены. Я не мог оторваться от шрама у него под глазом, в том месте, где, как говорили, его задела пуля.

Алекс никогда не рассказывал о побоях, даже если у него на щеке синел фингал. Трудно было представить себе, как от таких ударов не ломаются его кости: они казались такими тонкими и хрупкими. Однажды, нервно что-то тараторя, он повел меня к колодцу возле амбара, в котором, по его словам, прошлым летом утонула девочка. Он сказал, что, по слухам, ее туда столкнули (кто - никому не известно) и что при желании можно услышать ее голос. Мы засунули головы в темную шахту колодца и прислушались.

- Слышишь? - спросил Алекс.

Я слышал только лягушачье кваканье.

- Это она пытается сказать нам, кто ее столкнул. Слушай.

Я изо всех сил напряг слух, но внизу царила тишина.

- Неужели не слышишь? - Алекс покачал головой. - А знаешь что?

- Что?

- Сдается мне, она произносит твое имя... - Он скорчил мне рожу и убежал.

Его шутка меня огорчила. Откуда девочке знать, что меня зовут Николас? Может, мы с ней встречались в школе или в церкви? Вечером я спросил у мамы, что она знает об этом случае, и она заверила, что Алекс просто дразнит меня.

В то первое лето братья Круки также учили нас играть в секретных агентов. Нужно было тянуть жребий: кому быть шпионами, кому - агентами. О том, кто ты, знал только ты сам. Кому-то одному выпадала роль "объекта". "Объект" прятался - обычно в лесу, - сообщив лишь одному партнеру - это мог оказаться как агент, так и шпион, - где именно. И тот, кому местонахождение "объекта" было известно, должен был всеми правдами и неправдами привести к нему свою команду. Однако, что не было ему известно, так это то, кто с ним в одной команде, а кто - враг. Игра представляла собой высшую ступень образования по предмету, который правильней всего было бы назвать паранойей. Когда мне выпадало прятаться, я чувствовал себя забытым и брошенным всеми, ненавидел себя за это и в отчаянии твердил одну и ту же суровую, неистовую молитву, которую выучил в воскресной школе: