Посох пилигрима - [5]
Я могу привести множество примеров, когда незнакомые люди выручали один другого из опаснейших положений, а родственники или соседи, пошедшие в поход или были далеко, или — что гораздо хуже — теряли присутствие духа и оказывались совершенно беспомощными.
— Хорошо, господин граф, — согласилась матушка, — вы — рыцарь, вы прошли через все это, возможно, в том, что вы сказали — истина. Однако же, ответьте мне еще на один вопрос: что даст все это моему мальчику?
Волькенштейн непритворно удивился.
— Вы, вдова дворянина и мать четырех дворян, спрашиваете меня, что дает военная служба молодому человеку под знаменами короля? Я отвечу — ничего, кроме звания рыцаря и того, что он будет до конца жизни своим в этом самом славном из всех сословий.
Душа моя, казалось, готова была взлететь под высокий потолок Каминного зала. Райские птицы пели во мне, но не только они одни — боевой рев медных труб и турьих рогов перекрывал их сладкогласое пение.
«Ничего, кроме звания рыцаря и того, что он будет до конца жизни своим в этом самом славном из всех сословий!» — повторял я в упоенье, и ни одна из песен миннезингера>{7} не казалась мне лучше.
— Мужчине может это и в самом деле важно, — проговорила матушка, — но женщина предпочла бы что-нибудь более земное. А что, если Ханс не вернется домой? И окажется среди тех немногочисленных, которые остаются на чужбине? Матери, согласитесь, небольшая утеха оттого, что где-то на краю пустыни появится еще один крест, на котором будет распята еще одна рваная кольчуга.
Волькенштейн молчал, опустив глаза.
— Я понимаю ваши чувства матери, мадам. Но, если не это, тогда Иоганну суждено стать мирным швабским свинопасом. И жизнь его пройдет между навозными кучами на скотном дворе и разборами крестьянских жалоб о потраве ржи соседскими телятами.
Я тотчас же вообразил и это.
Метким стрелком оказался граф Освальд фон Волькенштейн! Мгновенно все во мне заклокотало. Как! Я — свинопас?!
И тут миннезингер протянул мне руку помощи.
— Может быть, вы позволите и ему сказать что-нибудь? — спросил наш гость и взглянул на меня ободряюще.
Матушка молчала. Молчал и Волькенштейн. И я, черт меня побери, тоже, как воды в рот набрал.
— Вот видите, он еще совсем ребенок, — облегченно проговорила матушка, — он и сам не знает чего ему хочется.
— Выходит что так, — проронил Волькенштейн и встал.
И тут меня прорвало.
— Вовсе я не ребенок! — крикнул я запальчиво. — Вовсе не ребенок! И если хотите знать, то я лучше погибну, или всю жизнь проведу у неверных в неволе, чем буду пасти свиней и судить-рядить наших Михелей!
Матушка с печальным неодобрением поглядела на гостя — стало быть, задели меня его слова, если я тут же, как эхо, повторил их.
— А если вы не согласитесь отпустить меня в поход с господами фон Волькенштейном и фон Рихартингером, то я просто-напросто убегу из дома!
— А вот этого делать не следует, — произнес Волькенштейн, будто он был не на четыре года старше меня, а, по меньшей мере, приходился мне дедушкой. — Сколько раз я убеждался в том, как плохо кончали мальчишки, пускавшиеся в дорогу на свой страх и риск. Это в сто раз опаснее, чем идти в поход с рыцарским войском.
Матушка встала, поджав губы.
— Прощайте, — проронила она сухо и чопорно, не добавляя обычного — «господин граф».
Волькенштейн смущенно поклонился ей вслед.
— Спокойной ночи, рыцарь, — сказал он мне, когда матушка вышла из зала. И потрепал меня по волосам.
Утром матушка долго не выходила из спальни, а когда я, наконец, ее встретил — глаза матушки были заплаканы и было видно, что ночь она провела без сна.
В середине дня Волькенштейн собрался уезжать. Когда он пришел прощаться, матушка позвала меня к себе.
— Я хочу задать вам только один вопрос, господин фон Волькенштейн, — сказала она с плохо скрытым вызовом.
Волькенштейн чуть приподнял голову и с подчеркнутым спокойствием посмотрел ей в глаза.
— А вы сами почему идете в Святую Землю?
— Я тоже младший в семье, мадам. Однако не в этом дело. Я не ищу сокровищ. Мне нужна слава.
— Вам так ее не хватает?
— Ее не хватает моей даме сердца, мадам.
Матушка смутилась. Растерянно перебирая пальцами края рукавов, она пробормотала:
— Ужасные времена! В дни моей молодости мне более всего не хватало того, чтобы мой возлюбленный был рядом со мной.
— Вы другая женщина, мадам, — сказал Волькенштейн, и я увидел в глазах его глухую тоску.
— Кто же ваша дама? — спросил я тихо: во всех романах, какие я к тому времени прочитал, — а их было у нас целых три! — единогласно объявлялось — всякий рыцарь должен елико возможно прославлять свою даму и на всех перекрестках провозглашать ее имя, а более всего неукоснительно исполнять любую ее прихоть, какой бы она ни была.
Волькенштейн печально взглянул на меня и, по-видимому, догадавшись из какого источника почерпнуто мое любопытство, проговорил со снисходительной иронией знаменитую фразу, которую произносили все герои рыцарских романов:
— Благодарнейшая из благодарных и прекраснейшая из прекрасных — Сабина Егер.
Так я впервые услышал это имя.
А теперь внук Сабины спит в моем доме и я неотступно думаю о нем, хотя что мне теперь Сабина, что многие прочие, которых уже давно нет в живых…
