Посох пилигрима - [4]

Матушка улыбнулась.

И Волькенштейн запел. Пел он тихо, но чувствовалось, что если потребуется, то голос его заполнит самый большой собор.

Во французской стороне

На чужой планете

Предстоит учиться мне

В университете.

До чего тоскую я —

Не сказать словами.

Плачьте ж, милые друзья,

Горькими слезами.

На прощание пожмем

Мы друг другу руки

И покинет отчий дом

Мученик науки.

Вот стою, держу весло —

Через миг отчалю,

Сердце бедное свело

Скорбью и печалью.

Тихо плещется вода,

Голубая лента,

Вспоминайте иногда

Вашего студента.

Ну, так будьте же всегда

Живы и здоровы,

Верю, день придет, когда

Свидимся мы снова.

Всех вас вместе соберу,

Если на чужбине

Я случайно не помру

От своей латыни.

Если не сведут с ума

Римляне и греки,

Сочинившие тома

Для библиотеки.

Если те профессора,

Что студентов учат

Горемыку школяра

Насмерть не замучат.

Если насмерть не упьюсь

На хмельной пирушке —

Обязательно вернусь

К вам, друзья, подружки!

— Вот такая вот песня, — улыбнувшись, и будто извиняясь, проговорил менестрель и опустил глаза.

Матушка неодобрительно поджала губы.

— Эту песню написали вы? — спросила она со строгой неприязненностью.

— Нет, мадам. Это — старая песня. Она называется «Прощание со Швабией», и я прочел ее в песеннике «Кармина Бурана», составленном вагантами^{5}.

— Так вот, — продолжила начатый ею рассказ матушка, — к счастью, другой мой сын — Салентин — не пошел по пути Вилли и в прошлом, 1395 году уехал в Пруссию. Он готовится стать рыцарем в ордене Святой Девы Марии Тевтонской.

Волькенштейн согнал улыбку с лица и с видом озабоченным и хмурым, так же понимающе, кивнул снова. Это означало, что он бывал и там, и житье рыцарей в Пруссии, не столь беззаботное и веселое, как у школяров Латинского квартала, тоже знакомо ему не понаслышке.

— И вот, — матушка кивнула в мою сторону, — мой самый маленький — Ханс. — При слове «маленький» она улыбнулась, а я смутился еще больше.

— Вы богатая женщина, мадам, — вступил в разговор Волькенштейн. — Все ваши сыновья служат и учатся, как и пристало благородным рыцарям. Ну, а что касается Иоганна — о, как я был благодарен за этого «Иоганна»! — то сам Бог предопределил ему путь крестоносца.

Матушке это явно не понравилось.

— Почему же, господин фон Волькенштейн? — спросила она сухо.

— Охотно отвечу, мадам. Ваш старший сын унаследовал не только место маршала при дворе, но и в свое время станет единственным законным хозяином замка Шильтберг и всех иных владений и угодий, принадлежащих вашей семье. Судьба двух других сыновей в их собственных руках: один будет служить пером, другой — мечом. А вот Иоганну придется заботиться о себе самому.

— Я уверена, что Герлах никогда не оставит Ханса, — чуть обиженно проговорила матушка.

Волькенштейн только слегка приподнял брови и тихо вздохнул:

— Ваш Герлах, наверное, добрый брат и послушный сын, но кто знает, какая достанется ему жена и унаследуют ли достоинства отца его будущие дети?

И матушка, немного подумав, согласно кивнула головой:

— В наш век, господин граф, все так непрочно. Так мало добрых людей. Всякий норовит урвать побольше для себя за счет другого. Даже родные братья порой не слышат голоса крови.

Видать, недаром странствовал по свету Освальд фон Волькенштейн: в свои годы он и вел себя, и рассуждал, как будто голова его была седа, а сердце давно искушено всеми соблазнами.

Чуть скосив глаза в мою сторону, и тем давая понять мне, что сейчас-то и начнется разговор, которого я так жду, Волькенштейн повернулся к матушке и проговорил сочувственно и, как мне показалось, чуть вкрадчиво:

— Я не ошибся, мадам, назвав вас мудрой женщиной. (Когда он так назвал матушку, я, убей меня гром, не слышал. Однако она снова зарделась, и с ожиданием приятного разговора, который должен был последовать за столь обещающим началом, взглянула на молодого кавалера с доверчивой радостью.) И сейчас именно к этому качеству — к вашей мудрости — я и хочу обратиться.

Матушка наклонила голову с горделивым согласием.

— Вы сказали, мадам, что ваши старшие сыновья уже обеспечили себе место в рядах сословия меча и мантии. А Иоганн еще не сделал этого. Но ведь ему уже четырнадцать.

— Всего-навсего четырнадцать, — тихо проговорила матушка.

— Уже четырнадцать, — без прежней мягкой учтивости перебил ее Волькенштейн. — Я пошел в свой первый поход, когда мне сравнялось десять. И уверяю вас, болота Литвы и Пруссии не менее опасны, чем пески и скалы Святой Земли. А стрелы ятвягов и самогитов ничуть не тупее сарацинских^{6}.

— Но с вами, наверное, был кто-нибудь из родственников: отец или дядя, старший брат или еще кто-то?

— Не скрою, мадам, — со мною был мой отец. Но не скрою, что если бы его и не было, наш поход завершился бы точно так же.

— В военных предприятиях, — произнес Волькенштейн снисходительно, — почти все зависит от общего хода дел. Если поход проходит удачно и завершается победой, то этот успех принадлежит всем. И, как мне приходилось замечать, в таких походах мало кто гибнет. А общий ход дела, мадам, зависит в свою очередь от общих усилий. И потому жизнь каждого зависит от всех его товарищей, а не только от отца или брата, если они находятся даже рядом с тобой.