Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера - [7]

Аспергерианцам, как и аутистам, зачастую не хватает эмпатии, сочувствия, которое от природы присуще обычным людям и помогает им общаться с себе подобными. Потому-то мне даже не пришло в голову, что Чаки может отреагировать на мои попытки ее погладить иначе, чем реагировала собака. Я, в сущности, не понимал, чем отличаются между собой маленькая девочка и средних размеров пес. И мне не приходило в голову, что способов играть с грузовичком существует гораздо больше, чем один-единственный; поэтому я и не понял, отчего Чаки воспротивилась, когда я хотел показать ей, как играть с машинкой правильно.

Хуже всего было вот что: и учителя, и воспитатели, и вообще большинство людей считали, что я веду себя плохо, даже когда я на самом-то деле изо всех сил пытался быть добрым и хорошим. Поскольку намерения у меня были наилучшие, тем болезненнее было то, что Чаки не пожелала со мной общаться. Раньше я наблюдал, как мои родители беседуют с другими взрослыми, и решил, что мне удастся поговорить с Чаки. Но я упустил из виду главное: чтобы разговор состоялся, необходимо участие обеих сторон. А мне как аспергерианцу этого было не понять. Никак.

Больше я с Чаки никогда не общался.

Завязать общение с другими детьми я тоже не пытался. Чем больше все меня отвергали, тем больнее и обиднее мне было, и тем больше я замыкался в себе. Но обиды не показывал – потому что не умел.

Куда лучше давалось мне общение со взрослыми. Мои обрывистые бессвязные реплики вовсе не губили беседу на корню. Кроме того, взрослых я слушал внимательнее, чем сверстников, потому что считал – взрослые и знают больше. Взрослые занимались взрослыми делами. Они не играли в игрушки, поэтому мне не приходилось показывать им, как правильно играть. Если я пытался погладить взрослого палочкой, он обычно отбирал ее. При этом взрослый не унижал меня – крика не поднимал и ябедничать старшим не бежал. Взрослые всегда все объясняли, поэтому я у них многому научился. А дети объяснять не умели.

Большую часть времени я играл в одиночестве со своими игрушками. Мне нравились самые сложные, особенно кубики и конструкторы. До сих пор помню вкус «Бревен Линкольна»[3] – я их грыз, а еще строил из них разные конструкции: можно было возводить хоть крепости, хоть дома, хоть ограды. Когда я подрос, то получил в свое распоряжение очень сложный конструктор, «Умный конструктор», из которого можно было собирать машинки. Я им очень гордился.

Машинки и конструкторы меня никогда не обижали. Они задавали задачку, бросали вызов, когда я раздумывал, как же их правильно собрать. Но они никогда меня не обманывали и не причиняли боли. Я был им хозяином, и мне это нравилось. С машинками и конструктором было спокойнее, чем с людьми. Еще мне почти всегда было спокойно с животными. Когда меня водили гулять в парк, я гладил чужих собак. А когда родители подарили мне пуделя, я подружился и с ним.

– Смотри-ка, Джон Элдер, кого тебе прислал дедушка Джек! – сказал отец. (Родители назвали меня Джоном Элдером Робисоном в честь прадедушки Джона Глена Элдера, который умер еще до моего рождения.) Отец привез домой лохматого, невоспитанного пса, судя по всему, выбракованного из какого-то пуделиного помета. У пса, наверно, были врожденные дефекты. Но я всего этого не знал и смотрел на пуделя как завороженный. Пес зарычал на меня, и, едва отец опустил его на пол, напрудил лужу.

Пуделя я не испугался, он ведь был настолько меньше меня. Правда, я еще не знал, что и у мелких собак имеются острые зубы.

– Пуделя – умнейшая порода, – сообщил отец.

Пес, может, был и умный, но не очень-то дружелюбный. Я назвал его просто Пудель, и тем заложил многолетнюю семейную традицию называть животных по их породе. Я не очень-то понимал, что делать с собакой, поэтому все время пытался разобраться – тискал пуделя и дергал за хвост. Каждый раз, как я сжимал его слишком сильно, пудель меня кусал. Иногда до крови, и тогда я плакал. Годы спустя я рассказал об этом матери, она ответила: «Джон Элдер, что ты такое говоришь, Пудель никогда не кусал тебя до крови! Попробовал бы он – мы бы мигом убрали его из дома». В ответ я смог лишь сказать: «Но для маленьких детей и маленькие укусы – дело серьезное». Именно так мне и запомнилось: что Пудель сильно кусался.

Однажды я запер Пуделя у себя в комнате, а он вырвался на волю – прогрыз лазейку в двери. Мы нашли его на заднем дворе, он грелся на солнце. Увидев, на что способен Пудель, я тоже попробовал погрызть дверь. Но мои зубы лишь оставили едва заметные вмятинки на краске, и все. Мне не удалось откусить ни щепки. Тут я понял, что зубы у Пуделя очень острые. Вскоре я приучился прятать все свои игрушки на ночь. Если я забывал об этом, Пудель ночью их сгрызал.

Родители невзлюбили Пуделя, потому что он грыз мебель. Но, несмотря на это, мы с псом постепенно сдружились. Правда, я всегда держался с ним настороже – никогда не знаешь, что пес сделает в следующее мгновение.

Обстановка у нас дома была не очень-то радостная. Пудель сгрызал мои игрушки и кусался, а родители все время ссорились. Как-то ночью меня разбудил их скандал за стеной – они часто ругались по ночам, когда думали, будто я сплю. Меня их ссоры всегда пугали и выбивали из колеи, но на этот раз мать не только кричала на отца – она еще и рыдала. Обычно она не плакала.