Посмотреть в послезавтра - [36]

Боже мой, ведь это за неделю до его кончины, ну почему он ничего мне не рассказал? Я заплакала. Ну, все, хватит, слезы только дома. Что тут с Венерой? Открыла папку, один чистый лист бумаги и больше ничего. Ну да, что со мной? Наверное, история болезни находится в кабинете Севастьянова. Что же делать дальше?

Звук переставлявшегося ведра навел меня на мысль, что надо установить контакт с уборщицей Екатериной, знающей все и вся. Вышла из регистратуры и позвала блюстителя чистоты; сославшись на нелюбовь к сладкому, предложила ей коробку конфет – зефир в шоколаде – и сразу же спросила: «А что любит заведующий Севастьянов?» Она подошла ко мне очень близко, коробку положила под мышку и стала бороздить мое левое ухо, прислоняясь ко мне пышным бюстом: «Не женат, не курящий, ни с кем не путался, стеснительный. Вы заметили, какие у него набойки на туфлях? О росте своем печется, – улыбаясь, моргая правым глазом, она продолжала. – Кабинет убираю раз в неделю обязательно в его присутствии, ключей не доверяет, придирается по пустякам, видит какие-то разводы на полу. Даже с цветков заставляет пыль смахивать. Видите, это от его колючки, – она протянула мне пальцы в лицо. – Все поколотые насквозь». Я сочувственно покачала головой. «Портреты бородачей, висящих на стене, трогать запрещает, я на них смотреть не хочу, всем поди уже по 90 годков будет, сдались они мне», – Екатерина расхохоталась.

Я натянула улыбку, делая вид, что ее шутка мне очень понравилась. Продолжая движение маятника и прикрывая рот ладонью, перешла на шепот: «Воду в графин набирает сам, он что думает, я ему туда плюну, что ли… Странный старикашка. Ну, а с виду еще крепкий. Только никому, – у нас здесь строго насчет сплетен». Я кивнула головой. «Вот народ, – подумала я, – а ведь Севастьянов выглядит значительно моложе ее».

Теперь раз в неделю Екатерина подходила к окошку регистратуры и рассказывала о том, как она не может забыть о зефире, а также о ее пристрастии к сладкому.

Прошло несколько месяцев, Венера оставалась в таком же состоянии. На мои вопросы о Венере Севастьянов отвечал однозначно: «Время, только время». У меня создавалось впечатление, что он меня избегает. Входя каждое утро в больницу, он утыкался в бумаги, бормоча что-то под нос. Я приподнималась и громко здоровалась, в мою сторону поднималась левая рука вместе с портфелем, и его туфли, явно приобретенные не по размеру, отбивали мне чечетку: «время, время, время». Звук утихал вместе с громко закрывающейся дверью его кабинета, что явно давало понять всем вокруг и даже стенам: «Прошу меня не беспокоить!!!»

Так пролетел год, Севастьянов изменился. Стал первым со мной здороваться, даже, как мне показалось, уделять мне знаки внимания. Приносил мне книги, потом интересовался моим мнением о прочитанном. Он помнил не только имена героев, но и совершенно незначительные эпизоды. Например:

«Мария Петровна, не считаете ли Вы забавным поведение Орехова из книги «Мазурка не закончится!» Ведь Вы понимаете, как это автор обыграл. Человек в летах, да еще с больной поясницей, вдруг едет на охоту верхом». Я его поправила, что Орехов любил скачки, и про охоту ничего не было сказано.

«Вот я Вас и поймал. Между строк учитесь читать, а так похвально – читаете внимательно». Потом я ему рассказала об ухудшении моего зрения, чтобы избавиться от навязчивой избы-читальни. Но он намека не понял и продолжал расширять мой кругозор и развивать память. На вопрос: «Откуда Вы их берете?» – он поднимал палец вверх и на этом мое любопытство заканчивалось. Также у него появились и другие странности в поведении. Если раньше он только бормотал под нос, то ко всему прочему прибавился свист, и каждое утро я должна была оценить новый отрывок из оперы. Это внимание меня раздражало, но я должна была терпеть: он был прекрасным доктором и много времени уделял дочери.

Прошел еще год, вместе со свистом и книгами. Севастьянов заметно постарел, появились черные круги под глазами, нос вытянулся, впалые щеки, худоба лица подчеркивали форму черепа. Скорость в ходьбе поубавилась, каблуки уже не издавали привычных звуков. Дверь в кабинет оставлял открытой, даже уборщица Екатерина удостоилась чести наливать воду в графин.

Пришла на работу в 7:45, по привычке наводила порядок.

«Сейчас должен появиться «библиотекарь», – так в шутку прозвала Севастьянова. Но он почему-то задерживался, что совсем было несвойственно заведующему. «Наверное, заболел», – подумала я. Зазвонил внутренний телефон. Голос Севастьянова попросил меня зайти к нему в кабинет. Войдя в открытую дверь, увидела Севастьянова: он стоял возле окна и что-то бормотал. Я кашлянула – он даже не обернулся. «Павел Васильевич, Вы вызывали?». Он обернулся и сказал: «Я не вызывал, а пригласил Вас для беседы. Присаживайтесь». Посмотрев в его совершенно пустые глаза, рухнула на стул. Предчувствие меня не обмануло.

«Мария Петровна, меня переводят в другое место, и это означает, что Венеру лечить, вернее сказать, поддерживать ее состояние будет некому. Единственное, что я смог сделать для Вас, это попросить о переводе ее в Москву. Вот возьмите ее историю болезни. Там, на первой странице, указан телефон профессора, может, ему удастся спасти вашу дочь. На прощанье дарю Вам мою любимую книгу. Надеюсь Вам понравится». Взяла папку и книгу и прижала к груди, слезы потекли по щекам. «Все будет хорошо! Рано или поздно, с нами или без нас, но точно будет», – улыбаясь, он по привычке поднял палец вверх: «Спасибо Вам за все, прощайте», – сказала ему дрожащим голосом, еле-еле сдерживая всхлипы. Вернулась в регистратуру: звонки не прекращались, прямо какая-то эпидемия сегодня разгорелась.