Посмертный образ - [31]

Когда-то этот дом, наверное, был предметом зависти множества «бесквартирных» москвичей: с улучшенной (по тем временам и стандартам) планировкой, лоджиями, большими квадратными прихожими и встроенными шкафами, которые позволяли не загромождать пространство монстроподобными трехстворчатыми гардеробами. Лучше этого дорогого кооперативного дома были только дома ЦК и Совмина. Но все это было давно, и теперь от былого величия мало что осталось. Дом, судя по всему, не был на капитальном ремонте и впечатление сейчас производил несколько убогое. Хотя Коротков, который жил в крошечной двухкомнатной квартирке с женой, сыном и парализованной тещей и не имел ни малейших перспектив улучшить жилищную ситуацию, был бы счастлив, если бы жил в таком доме, как Вазнисы.

Дверь Короткову открыла моложавая статная женщина с невыразительным лицом и подтянутой фигурой. «Мачеха, – сразу понял Коротков. – Что ж, тем лучше».

– Проходите, – сказала она с сильным акцентом, словно и не прожила в Москве почти двадцать лет. – Это вы нам звонили? Насчет Алины?

– Да. Вы – Инга?

– Инга, – подтвердила женщина, глядя на Короткова в упор немигающими глазами, отчего ему стало не по себе. – Нас уже вызывал следователь. Что вы еще хотите?

– Я хотел бы поговорить с вами о детстве Алины, – соврал Коротков.

Но не объяснять же ей, что он пришел поговорить о ее старшем приемном сыне Иманте. Разговор на Иманта он сам выведет, лишь бы начать. Но начинать нужно с безобидного.

– О ее детстве? Зачем?

– Чтобы понять ее характер. Вот, например, говорят, что у нее не было близкой подруги. Странно, правда? Как так может быть, чтобы у молодой женщины не было задушевной подруги? Другое дело, что на работе могли этого не знать, а вы – ее семья, вы наверняка знаете больше.

Коротков хотел польстить Инге, но вышло как раз наоборот. Глаза женщины гневно вспыхнули.

– Семья? Алина была сама себе семья. Она нас презирала, считала нас недалекими и некультурными. Мы ей были не ровня. Она всегда считала себя выше нас всех.

– Ну почему вы так говорите, – попытался Коротков сгладить неловкость. – Алина всегда очень тепло отзывалась обо всех вас, она вас любила. Напрасно вы…

– Откуда вы знаете? – подозрительно спросила Инга. – Вы что, знали ее?

– Нет, я не был с ней знаком. Но Андрей Львович мне говорил…

– Андрей Львович! – Инга презрительно фыркнула. – Этот развратник! Режиссеришка! Мало чего он вам наговорил. Если бы он был приличным человеком, он бы женился на Алине и не снимал ее в этих отвратительных фильмах, да еще почти голой. Совести у него нет, да и у нее тоже, раз жила с ним и позволяла раздевать себя на глазах у всего народа.

– Послушайте, Инга, ведь Алина умерла, и не просто умерла, а была убита. Неужели вам совсем не жалко ее?

– Жалко? Да, жалко. Может быть. – Она как-то странно посмотрела на Короткова. – Она никогда не была мне родной. Имант – да. Алоиз – да. Они были мне как сыновья, любили меня, уважали, слушались. Советовались. А она всегда была мне чужой. Она так и не приняла меня после смерти матери. Она меня ненавидела.

– Но почему, Инга? Почему вы так считаете? Алина никогда не сказала про вас худого слова.

– Вот! – Она торжествующе подняла палец. – Вот именно. Она вообще не сказала ни одного слова, ни про меня, ни мне самой. Она меня вообще не замечала. Даже когда маленькой была, ни разу не подошла ко мне, чтобы я ей бант завязала или платьице застегнула. Всегда сама мучилась, пыхтела, а не подошла ни разу. Я как-то сама предложила, давай, мол, помогу, она на меня так зыркнула, будто испепелить хотела. Не надо, говорит, спасибо, тетя Инга, я сама. Вежливая была, что и говорить, а внутри – холод. Пустота. Души в ней не было. Чужая она была нам всем.

– Ну хорошо, пусть чужая, – сдался Коротков. – Но ведь и чужого человека жалко, когда он погибает таким молодым. Это же несправедливо, разве нет?

Неожиданно Инга расплакалась. Она плакала так горько, как умеют плакать только дети, опустив голову и закрыв лицо руками. Коротков терпеливо ждал, когда она успокоится.

– Я виновата, теперь я понимаю, что виновата.

Инга отняла руки от опухшего заплаканного лица, было видно, что она совсем не стесняется постороннего человека.

– Я думала – пятерки приносит, не болеет, школу не прогуливает, значит, и ладно. Все в порядке. Меня в дом взяли хозяйство вести, Валдис больше детей не хотел, и так уже трое. Хоть он и женился на мне, но все равно я была как домработница. А когда он на меня закричал, чтобы я не смела Сонины бриллианты трогать, что они принадлежат только Алине, я поняла свое место в этой семье. Соня – да, жена. А я – домработница с пропиской. Меня только Имант в этой семье любил, только он один. Алоиз рано от дома отбился, все дела какие-то у него, деньги начал рано зарабатывать, самостоятельным стал. А Алина… Она меня не замечала. Она никого не замечала. Молчаливая была, замкнутая, никогда ничего не расскажет, не поделится. А мне только-только девятнадцать исполнилось, когда меня сюда привезли и к Валдису в жены пристроили. И сразу – квартира огромная, четыре человека, и всех накормить, обстирать, квартиру в чистоте содержать. Думаете, легко? Я не то чтобы к работе непривычная была, нет, на хуторе в четыре утра вставала, к первой дойке, мы коров держали, поросят. Хозяйство было большое, я работы-то не боялась. Но ведь целый день… Пока все переделаешь – уже и ночь на дворе. А каждому ребенку в душу заглянуть – времени не оставалось. Вот только Имант… Он домашний всегда был, тихий, помогал мне. Алоиз из школы прибежит, покушает, переоденется – и на заработки, машины мыть. Валдис с работы вернется злой, усталый, грязный, помоется, поест – и к телевизору с газеткой усядется, слова от него доброго не услышишь. Алина в своей комнате запрется, уроки делает, даже еды не попросит, если к столу не позовешь. А Имант со мной и на кухне сидел, и в магазины мы вместе ходили, он сумки нес, продуктов-то много нужно: мясо, картошка, капуста – тяжелое все, и со стиркой помогал. Разговаривал со мной. Если бы не он, я бы вообще разговаривать разучилась в этой вашей Москве. А теперь что вышло? Алоиз в Финляндии, процветает, Алина – миллионерша. А Имант ни с чем остался.