Послевоенная Япония: этнологическое уничтожение истории - [4]

Отсюда следует настоятельная необходимость изучения неписьменных форм культуры, которые и являются носителями первоначальных — истинных! — смыслов. Заметим, что в начальный период массированного влияния китайской культуры в VII–VIII вв. никаких «японцев» еще не существовало, а первое употребление этого термина относится только к XII в. Однако «исторические» соображения были для Янагида Кунио и его учеников вторичными, они оперировали понятиями «раньше» и «теперь», разница в пару тысяч лет казалась малосущественной: «Пришли ли японцы

(на Японский архипелаг) три или пять тысяч лет назад… Важно понять, обладали ли они уже некоторыми свойствами — например преклонением перед сильным. Допускаю, что это преклонение сформировалось еще на их прародине» (Там же: 262–263).

Отсутствие историзма компенсировалось поэтическим подходом и частым употреблением метафор. Вот как описывает Хори Итиро жизнь абстрактного японца: «В самый момент появления в этом мире младенец уже живет в обществе. Без опеки матери, которая является центром семейного объединения, он не способен сохранить жизнь. Общество, признавая новорожденного в качестве своего члена, помещает его в свой плавильный котел, подвергает обучению. Человек, рожденный в деревне, является листочком на древе сельского общества. Он — листок на веточке, называемой семьей, через толстый сук, называемый общиной, он соединен с целым деревом общества в целом. Корни этого дерева уходят в глубину времени предков, которые напитывают его биологическо-культурным преданием и наследием. Поэтому листок-человек и живет — проникаясь опытом и энергией, накопленными бесчисленными покойниками. Через группу он формирует самого себя» (Нихондзин 1976: 65).

Хори Итиро подчеркивает, что жизнь такого человека не является «свободной — как у животного». Поэтому он и вводит человека в растительный метафорический ряд. «Растительный код» был свойствен для японской культуры. Эта культура с готовностью фиксирует свое внимание на неподвижных природных объектах, которые претерпевают изменения ввиду их «трения» о время (Мещеряков 2006). С особенной яркостью эта особенность раскрывается в японоязычной поэзии, которая особенно нравилась послевоенным этнологам — ведь она была написана на японском языке. Однако этнологи шли дальше поэтов: они предлагали не только «заморозить» пространство, они предлагали остановить и время. В «культурные герои» записывали Сугавара Митидзанэ (845–903), который выступил инициатором отмены посольства в Китай. И не беда, что он мотивировал отмену посольства опасностями путешествия в политически нестабильный в то время Китай. Неважно, что Сугавара Митидзанэ был известен прежде всего как знаток китайской словесности. Не имея на то никаких оснований, Янагида Кунио и Хори Итиро утверждали: истинной причиной отмены посольства послужило осознание Сугавара Митидзанэ того факта, что у Китая учиться нечему (Там же: 266).

Отрицание исторических методов познания приводило к тому, что в оборот вводились такие понятия, которые, по мнению этнологов, имели надысторический характер. К их числу относятся прежде всего природные условия, которые якобы являются неизменными. Этнологам казалось, что именно природные условия являются ключевым моментом в формировании национального менталитета.

Термин «симагуни» — «островная страна» — был одним из наиболее частотных в их словаре. Он был в широком употреблении и у довоенных пропагандистов, которые, оправдывая свои экспансионистские планы, утверждали, что у островной Японии слишком мало места для ее возрастающего населения. Однако территориальные приобретения (в особенности на материке — Корея и Маньчжоу-го) привели к тому, что его отчасти сменили такие фразеологизмы, как «материковая Япония» (тайрику нихон) и «морская держава» (кайкоку). Военные победы лишали Японию ее «малости», о которой говорили те, кто обосновывал экспансию недостаточными размерами территории. И вот на страницах школьных учебников Япония на глазах превращалась в «морскую державу»: «Нынешняя Япония, как и говорит название “морская Япония”, во всех морях мира подняла свой “солнечный круг” (национальный флаг. — А. М.), который испускает сияние страны… Пространство, на котором несет свою славу морская Япония, необъятно. Продвигаться по этим широким просторам с “солнечным кругом” — наше благородное предназначение» (Ириэ 2001: 45). В это время море стало рассматриваться как среда проницаемая, как субстанция, через которую Япония станет — уже становится — великой. Однако поражение в войне и потеря ею заморских территорий снова вернули Японию в ее исторические островные границы.

Принимая термин «островная страна», послевоенные этнологи делали совсем другие выводы. Хори Итиро писал: «Япония является островной страной, деревенское общество сформировалось в результате проявления принципиально “островной” феодальности, проявившей себя в интровертно-консервативной и столь замечательной сдержанности и приспособляемости, в развитой солидарности — в народе с выраженными национальными особенностями. Отсюда происходят и замечательные достижения в области бытовой культуры, религии, искусстве и литературе. С другой стороны, выпячивание собственного “я”, недопущение чужаков и островное сознание отрезали пути к исконной свободе. Окруженность общинного общества морем воспитала в японцах сильное чувство родины и мимикрию…» (Нихондзин 1976: 78). Таким образом, термин «симагуни» служил теперь доводом в пользу исключительности японцев — будь то характеристики положительные или отрицательные. Правила традиционного этикета требовали от человека скромности. Японец, взятый сам по себе, не должен был выпячивать свою уникальность. Однако правила поведения нации требовали совсем другого: отделения, противопоставления, «индивидуализации» коллективного сознания.