Последняя тайна Варяжской Руси. Мифы и правда о русской цивилизации - [52]

Однажды дядька собрал всех мальчишек в деревне и объявил, что теперь займется нашим воспитанием. Мы смотрели на него, не шелохнувшись, и каждый из нас примерял на себя большой багровый рубец, который разорвал дядьке щеку. Мы теперь увидели в этом человеке не ворчливого старика, а воина, отпущенного лодкой на вечный берег.

Дядька велел нам сыскать палки, встать кру́гом и держаться так, чтобы одной рукой ухватить свою кичигу, а другой – зацепиться за палку соседа.

«А теперь, – сказал он, – делайте, что хотите, и я посмотрю, на что вы пригодны».

Мы стали прыгать и беситься, кто-то сразу свалился на песок, а кто-то пытался отобрать палку у приятеля. Всем было весело, и только дядька хмурился и долго молчал. Когда мы напрыгались и стали спрашивать, что делать дальше, он тихо сказал:

«Дальше? Вам ничего не надо делать дальше, потому что все вы уже убиты и горластые чайки сейчас выклевывают глаза тем, кому не повезло оказаться в воде».

Мы замолчали, и нам стало грустно.

«Вы можете творить что угодно, – сказал старик, – но только одним кругом. До тех пор, пока ваш круг не разорвали, вы – дружина и каждый связан с каждым. И если кто-то упадет – не беда, главное – никогда не выпускайте из руки оружие. Оно вас связывает».

Таким был наш первый урок, и я запомнил его на все эти годы.

Кто-то называет балтийскую погоду вечной осенью. Бывает, что и неделю печет солнце, но море есть море: стоит только поменяться ветрам и серостой с холодным дождевым месивом нагонит грусти. И день, и другой держится такая погода, а море трет волной по песку, заглушая тихую песню дождя.

Я стою под дождем и стараюсь его не замечать. Для меня ничего нет ни внутри, ни снаружи. Эта пустота позволяет мне быть везде и нигде, я даже не знаю, я ли это? Когда ничего не мешает и у меня хорошо получается, от теплой спины идет пар. Даже под холодным и нескончаемым дождем.

Сын смотрит, как я рублю дрова, и сообщает: «Дядька говорил, что специально ничему не надо учиться. Я хотел, чтобы он показал мне удары мечом, а он спросил, зачем мне его удары. Он сказал, что у меня и свои есть, просто я их еще не знаю. „А я не могу показать тебе твои удары“, – так он сказал. Как это понять?»

Я улыбаюсь его вопросу. Учить собственного сына драться труднее, чем чужого ребенка. Не хватает терпения. Тебе ведь кажется, что он лучше других и уж, конечно, лучше тебя самого. Ведь в этом и состоит природная логика сыно́вства. Но когда ты замечаешь, что у него что-то не получается и он не может себя преодолеть, в душе твоей поднимается протест. Будто ребенок виноват в том, что опустил тебя на землю: он такой же, как все, не лучше и не хуже. И потому я охотно отдал сына на пестование к дядьке. Пускай сперва послушает его. Но учить имеет право только тот человек, кто сам прошел через «пепел сердец», через бой. Тот, кого били, рвали, ломали, и он не сломался. Другие, даже если они лучше доносят что-то до ума, – лишь выдумывают! Это неоспоримо. И все же я на месте дядьки первым делом рассказал бы мальцу, почему мы ходим в море. Рано или поздно этот вопрос возникнет…

Возможно, варяги и не терзались вопросом: «Достойное ли дело быть разбойниками?» Это, скорее, нам требуется разобраться во всех смыслах, чтобы успокоить свои нравственные побуждения, свою совесть. Нам не надо объяснять, что брать чужое плохо. Но я все-таки попробую объяснить и поспорить.

И я снимаю с шеи серебряную гривну и показываю ее сыну. «Видишь, – говорю я ему, – на это серебро мы можем сменять у лютичей два мешка муки, а то и больше. Но, возможно, под Хедебю сейчас какой-нибудь одноглазый Эрик нализывает точильным камнем свою секиру. Потому что у него нет такой серебряной гривны. Он тоже может сменять на нее два мешка муки. У гользатов. И это не так важно, кто из нас нападет первым. Важно другое – такую гривну может носить только кто-то один из нас. Так устроена человеческая природа. Кто-то один: он или я. И запомни: то, что ты держишь твердой рукой, у тебя никто и никогда не отнимет! Этот Эрик существует только для того, чтобы я был его проклятием, его последним днем. Но он думает точно так же и готовится к этому дню. И потому вопрос в том, кто из нас кого переживет, кто кому опустит веки.

Дело здесь, конечно, совсем не в этой сере́брице. Просто если мы сегодня не будем теми, кто мы есть, завтра нас может вообще уже не быть. Ни в каком виде».

Сын спрашивает: «А если у Эрика тоже будет своя гривна и вам больше не понадобится нападать друг на друга?» Я отвечаю ему: «Тогда мы превратимся в двух ленивых котов, которых жизнь покарала самой жестокой своей карой: она их сделала сытыми. Скоро они разучатся иметь любые желания, кроме желаний есть и спать».

Сын не знает, соглашаться ему или нет. Он думает, и это главное. Пусть он сам ищет подтверждение тому, что я сказал, либо опровергает это.

Пройдет тысяча лет, и рухнут мечты о мире без войн, о всеобщем равенстве и братстве. У независимого и самостоятельного народа всегда найдется противник. А человеческое общество будет разделено на тех, кто может позволить себе иметь собственную судьбу и волю, и на тех, кто прислуживает свободе и воле других. К сожалению, сегодня уже нет таких народов, как ободриты, вагры, вильцы, руяне, поморяне. Однажды они не смогли сопротивляться, и потому их больше не существует. Сегодня уже не важно, кто на кого первым нападал, – важно, чтобы каждый поход заканчивался нашей победой.