Последняя свобода - [47]

Я опять прошелся по комнатам — как следопыт. В прихожей на подзеркальнике губная помада — нежно-розовая, уже на исходе. И голубые домашние тапочки на каблучках (я их где-то видел — точно!). На кухне блестит медный кофейник (помню в застарелых подтеках). А изрезанная клеенка на круглом столе в столовой покрыта вышитой скатертью.

Ольга Бергер лежит в больнице, но частицу своего духа, своего быта оставила здесь, в жилище возлюбленного. Это трогательно.

«Это трогательно», — повторил я, прохаживаясь (на месте не сиделось), вживаясь, так сказать, в атмосферу и все больше почему-то возбуждаясь. «Это трогательно». Вошел в спальню. Здесь как будто никаких чужих следов. Рассеянно взглянул на близнеца моего Нестерова над изножием кровати. И снял с крюка — сравнить, нет ли белесого пятна… На пол что-то упало. Бумажка. Она хранилась за картиной.

До сих пор не понимаю, что творилось со мной: я боялся ее подбирать — и все тут! Метался по комнатам как угорелый. Наконец справился с нервишками — и подобрал, расправил. Не одна бумажка.

В глазах запрыгали черные буквы, складываясь в слова: «ство, а своего рода милосердие, доступное лишь избранным! — проговорил Петр и поднес к губам сверкающую чашу…»

Я повесил картину на место и вдруг расхохотался как сумасшедший: ничего не надо восстанавливать, напрягаться, «рукописи не горят». Три странички, аккуратно вырванные из коричневой тетради, в бурых пятнах, и отчетливо виден отпечаток пальца… вот еще один. Надо немедленно сдать их «куда надо» и засадить брата в сумасшедший дом.

Вместо немедленных действий я завалился на кровать и невидяще уставился на «Видение отроку Варфоломею». Прийти в себя, в свою душу! Постепенно проступали прекрасные подробности православной Руси: тонкая березка, желто-зеленые травы, мощный дубовый ствол, возле которого черный монах с невидимым лицом и с драгоценным ларцом, пастушок напротив, и дальше, в глубине — леса, леса, бревенчатые избушки, капустный огород, деревенская церковка с крестами на куполах…

Но любимый с детства ландшафт не успокаивал, а внушал ужас. За ним — кровь.

Из «скорбного списка» я мысленно вычеркнул брата. Остались двое — я и сын.

Но зачем? Зачем два года Василий хранит такую убийственную улику?

Или не Василий? Кто здесь живет? Прячется?

Некому довериться, не к кому прийти и заплакать, в конце концов! Позвонить Коле?.. А, брось сантименты! Прежде всего необходим тщательный обыск.

Самый тщательный, на какой я был способен, обыск детской моей обители ничего больше не дал. Тех вещей (нож, платье, халат) здесь не было. Но был чужой дух. Может, не чужой?.. Да как бы она тут протянула два года и зачем, Господи Боже мой! Как? В безумии? И Василий ее выхаживает? Тайно?

Призраки, прочь!

Заклинание не действовало. Проклятие Прахова действует — вот в чем дело.

Что делать? Закрыть «дело»? Еще в грозу — помню, помню! — я поклялся не связываться с милицией.

Телефонный звонок заставил не то что вздрогнуть, а затрепетать.

— Ты дома?

— Ага.

— Ольгин ключ положи на обеденный стол.

— Ага.

— Может, заночуешь?

— Ага.

— Леон, что с тобой?

— Да так. Засмотрелся на «Видение отроку Варфоломею».

— Ну, у меня никаких пятен — гарантирую! — Василий засмеялся, меня мороз по коже продрал. — Еда в холодильнике, постельное белье возьми…

— Да ладно, Вась, я к себе поеду. Пока!

Если она связана с ним, то есть шанс устроить ловушку. Не городи ерунды, она лежит в больнице… Все же я погасил повсюду свет, постоял у входной двери — не запирать? Нет, может насторожиться и не войти, а ключ у нее должен быть, коль она тут живет… Да кто она, опомнись! Мертвые не возвращаются.

Глава 25

Я залег в спальне, одетый, на свою же кровать (когда-то на ней умирала Татьяна). Сегодня день возвращений в прошлое. Впрочем, уже ночь. Остается ждать. В мозгах тут же назойливо зазвенело: «Грозовой перевал одолеть, перейти, и опять, и опять — ждать!»

Итак, моя догадка подтвердилась: рукопись была украдена как уголовная улика, — кровь и отпечатки пальцев. Почему Василий сохранил эти жуткие страницы, да еще в таком необычном месте? Это что — какая-то заумная символика? Подаренный отцом «Отрок»… Погоди! С «моего» Василий стереть кровь не мог — дежурил в реанимации.

Я спросил: «Где ты видела кровь?» Алла ответила: «Где умирал Прахов, — пауза, — где ты его зарезал».

Вот тут, на первой страничке, я его и зарезал. Она видела замаранные страницы и погибла?

Пасть мусоросжигалки, гладь озера, камень на сырой земле. Без паники! Кто, черт подери, принес сюда уголовную улику и спрятал за «Отроком»?

Во тьме, разбавленной дворовым фонарем, забрезжила разгадка — кто-то посмотрел на меня в окно спальни. Ага, черный капюшон — начинается кошмарик. Я закрыл глаза. «Демоны следят за нами и радуются». Открыл. Черный капюшон шевельнулся и исчез.

Из последних сил я поднялся и вышел во двор. Казалось, снится безобразный сон, однако крупные капли дождя упали на лицо. Нет, не сон — дождь. Никого не видать, и искать бесполезно: три выхода в соседние дворы.

Какое-то время я походил вокруг да около фонаря, уговаривая себя вернуться в родной дом. Метро еще работало, я мог сбежать к себе… да хоть пешком дойти! Но вдруг кто-то придет — он или она — и я упущу единственный шанс.