Последняя реликвия - [76]

— Что? — обратился в слух Гавриил.

— Будто он уже один раз умер, а потом опять воскрес.

— Это тоже говорят люди Иво Шенкенберга? — спросил Гавриил.

— Некто Сийм народ запугивал, когда его судили за разбой. Перед казнью и рассказывал — чтоб боялись ливонцы дьявола, с которым сам встречался и со встречи с которым начались его беды…

— Глупое суеверие! — бросил другой горожанин, презрительно скривив губы. — Люди Иво стараются приуменьшить свой позор, потому и представляют своего врага колдуном. Но, по правде говоря, и сам Иво, и его люди уже никуда не годятся. Было время, когда их превозносили до небес, а теперь оказывается, что они ничего лучшего не умеют, как только грабить да жечь и упиваться пивом. Разве не так?.. С прошлой осени Иво Шенкенбергу ни одно дело не удалось. Раньше он чуть не лопался от гордости, считал себя великим полководцем, на своих друзей юности и смотреть не хотел, а теперь смотреть не может — прячется, живет, как крот, зарывшись в землю, и не решается никому на глаза показаться. Не понимаю, почему захват пленных поручили именно ему; ведь можно было заранее предвидеть, что из этого ничего не выйдет.

Из горожан никто не возвысил голос в защиту Иво.

Трактирщик сказал:

— Люди Иво Шенкенберга говорят, что он стал совсем другим человеком с тех самых пор, как дочь барона Мённикхузена вырвалась из его когтей.

Сердце Гавриила при этих словах сильно забилось; он стал напряженно слушать.

Трактирщик продолжал:

— С тех пор Иво стал бесноваться, как будто в него вселился сам Сатана. Своему родному брату как-то наставил синяков и намял ребра — и тот две недели не выходил из шатра, отлеживался; старуху-знахарку, всегда бывшую при нем, искалечил ударом ноги, а стражей избил до полусмерти за то, что те позволили увести девушку. Прежде он любил пошутить и покутить в компании шлюшек, прощал небольшие провинности. И военачальник был разумный: терпел, когда ему дельно возражали, принимал умный совет и сам был мастер на всякие военные хитрости. Но с того дня от него никто больше не слышал ни единого шутливого слова, всех шлюх разогнал, со своими людьми он теперь обходится прямо как дьявол, а против врагов ему уже ничего не удается сделать, хоть его отряд и увеличился.

— А я бы сказал: уменьшился… — вставил кто-то.

На него шикнули:

— Не перебивай.

Трактирщик еще припомнил:

— Говорят, едва Иво Шенкенберг услышит имя князя Загорского, то всякий раз бледнеет и дрожит. Одним словом, от сильной злости, от досады у него разум помутился.

— А что же, любезный, его так сильно разозлило, что раздосадовало? — полюбопытствовал Гавриил как бы от скуки, для поддержания разговора.

— Да то, что старик Мённикхузен увез свою дочь, когда самого Иво не было в лагере. Ты об этом еще ничего не знаешь, приятель швед?

— Нет, я только недавно приехал в Таллин. Борнхольм — моя родина.

— Ну, так слушай, уважаемый… — трактирщик явно обрадовался тому, что нашел слушателя, которому можно рассказать интересную историю. — Говорят люди так: Иво Шенкенберг спас дочь Мённикхузена от русских и при этом сам потерял свое сердце. Он берег девушку как зеницу ока, держал ее взаперти у себя в палатке, никому ее не показывал. Между ними, видно, было что-то серьезное, потому что, когда старый Каспар Мённикхузен о спасении дочери узнал и насильно увез девушку домой, она совсем рехнулась и перед алтарем, когда ее хотели обвенчать с юнкером Рисбитером, громко крикнула «нет»… Дома она страшно вопила и чуть не выцарапала отцу глаза.

— А это откуда известно? — изумился Гавриил, совсем не узнавая свою любимую Агнес в повествовании трактирщика.

— Это вроде служанка рассказывала. За серебряную монетку она еще и не такие тайны откроет… Так вот, — продолжал трактирщик. — Старый Мённикхузен не знал, что делать с сумасшедшей дочерью, и отправил ее в монастырь Бригитты, надеясь, что благочестивая и святая аббатиса Магдалена своими молитвами изгонит из нее злого духа. Да не тут-то было! Девушка, сказывают, стала еще злее, сыпала мерзкими словами, корчила рожи и даже покушалась на жизнь аббатисы. Монастырские люди рассказывают, что аббатиса проделывала с ней разные штуки, и так и сяк наказывала, однако это ничуть не помогло. Теперь фрейлейн Мённикхузен держат в темной келье взаперти, как дикого зверя, и никого к ней не подпускают, чтоб злой дух не перешел из нее в другого человека…

Дальше слушать эти бредни Гавриил не стал. Он поднялся, расплатился, попросил прислугу постеречь его лошадь — ему, мол, нужно еще в городе выполнить кое-какие дела, прежде чем ехать в замок, — и вышел на улицу.

У колодца он умылся и отправился бродить по улицам, прилегавшим к городским стенам, пока не обошел весь город. На сердце у него было тяжело. Гавриил хотел бы тотчас же отправиться в монастырь Бригитты, но… не мог выбраться из города. Все ворота были заперты, стены — высоки, внизу повсюду горели сторожевые огни, наверху, на галереях и башнях, вышагивала бдительная стража, вооруженная аркебузами и пистолетами, и недреманным оком обозревала окрестности. Гавриил понял, что выбраться из города сегодня ночью попросту невозможно. Разве только за спиной вырастут крылья или ангел-хранитель протянет ему руку помощи из туч… Он был узником, и весь город стал его тюрьмой.