Последняя песнь до темноты - [41]

Они точно обсуждали, как недавно задержали юного поэта, хвалившего в песне Дариена Элдемура, ставя его в пример всем поэтам. Песню не одобрили, но поэт неделями пел ее на вечеринках, куда его звали.

Через неделю после ареста поэт публично отрекся от своих слов на площади, он казался маленьким и пристыженным среди королевской стражи. Все знали, почему он отрекся, иначе его четвертовали бы, как делали раньше. Ему дали выбор, потому что Никон Геррард вряд ли хотел бы, чтобы юный поэт стал символом восстания. Его отпустили, но ногти вырвали, и он уже не мог играть на лире. Никто не удивился, когда он вскоре пропал.

Песня Пиета Абарды стала известной после этого: умная сатира высмеивала буйные поступки юных, а потом спрашивала в конце, нужно ли убеждение. Никто не думал о Пиете, как об идеалисте, и это изменение повысило его популярность. И в тавернах по ночам за кружками и дымом табака стали проводить сравнения идеализма Пиета и амбиций Марлена Хамбрелэя, который продал друга и душу в погоне за силой.

Эта деталь злила Марлена больше всего, мелюзга, которая смогла убедить народ, что он благородный. Марлен знал лучше, но его, конечно, не спрашивали.

Никто ничего у него не спрашивал, не говорил с ним. Он говорил лишь с бесполезной стражей, которой он командовал, и Никоном Геррардом, который начал злиться, что Марлен не мог поймать двух людей в бегах.

Глупые стражи уже арестовали не того, притащили испуганного блондина Марлену после двух дней в пути. После этого Марлена высмеивали поэты по всему городу, говоря, что он упивается властью, арестовывая невинных, а тот юноша оказался фермером. Не повезло.

Марлен держал себя в руках, прошел к стойке, чтобы заказать виски. Он заметил, что Пиет Абарда и его новые прихвостни сидят в углу и следят с оскалами. Сила была в количестве, по одному они бы не посмели так смотреть на Марлена, вообще не осмелились бы смотреть ему в глаза. Они были трусами, и его усталость становилась гневом. Хотя гнев всегда был там, он ощущал его кипение под поверхностью всего, что он говорил и делал.

При последней встрече с Никоном Геррардом им было сложно управлять. Старик обвинял его, что он плохо старается найти Дариена Элдемура, и даже стал жаловаться о Валанире Окуне. Будто Марлен был в ответе за все поэтов, что грешили в этом городе.

Угроза была ясна: если Марлен не принесет результат лорду Геррарду за неделю, его уберут из нового дома и заменят кем-то более способным.

Марлену не стало лучше после того, как он подслушал — ему никто не сказал бы — что нынче популярной была басня о менестреле-лисе, героически перехитрившем злую змею. Было просто понять, кем были лиса и змея. Хуже того, песню одобрили, потому что цензоры не уловили символизм, и теперь было поздно запрещать ее, она далеко разошлась.

Марлен думал, что на самом деле Никон Геррард, садист, радовался шутке над Марленом.

Марлен понимал, что пока он был один в роскошных покоях, лишенный друзей, он мог потерять способность отличать разумные мысли от бреда.

Днем он изучал карты и приказывал страже. Ночью он листал книги и бумаги, искал подсказки, где может быть Путь. Он уже разместил стражу на главном проходе в горах, хотя Дариен вряд ли пошел бы туда. Путь был где-то в горах, но он был как иголка в стоге сена. И как Дариен решился идти туда, не зная больше ничего?

Может, он просто издевался над ним. Марлен хмуро выпил виски.

Одно было ясно, шел Дариен к Пути или нет, но другие поэты верили, что он делал это. Некоторые собирали группы, заявляя, что пойдут искать Путь, как Дариен. Марлен хотел звать их безумцами, но знал, что лорд Геррард следит, и он недоволен.

Неделя.

Он заметил мужчину рядом, знакомый голос сделал заказ. Марлен увидел Леандра Кейена. Тот посмотрел на Марлена и быстро отвел взгляд, но было поздно.

— Лучше тебе отказаться от напитка, — сказал спокойно Марлен. — Ты выйдешь сейчас, и я пойду за тобой и проверю, что ты сделаешь, как я скажу.

Леандр посерел. Он повернулся к двери, как осужденный к виселице.

— Что ты хочешь?

— Думаю, ты знаешь, — Марлен ощущал себя змеей, слыша шелк в своем голосе. — Ты все мне расскажешь.

* * *

Следующим вечером Дариен и Хассен устроили лагерь на вершине холма с видом на городок Эйрн. Они были недалеко от леса, что тянулся на север милями, океан высоких деревьев, что ударялся о сияющие стены гор и отступал.

Они делили хлеб, пока солнце садилось, смотрели, как оно меняло долину и город внизу. Они молчали, хотя порой пели вместе ночами позднего лета. Дариену нравилось петь с Хассеном, его голос был серебряным тенором, а у Хассена — низким, как подземная река, и они хорошо сочетались. Почти так же хорошо, как Дариен и Марлен.

Они жевали в тишине, вытянув ноги на выжженной траве, глядя на сгущающуюся тьму. Точки света начали появляться в городе внизу. Дариен хотел спуститься и разведать жизнь там, краски и запахи. И он хотел выступить перед толпой, этого они были лишены неделями. Этот запрет петь был для Дариена особой пыткой. Хассен не страдал, но для Дариена реакция людей, услышавших его — их внимание, смех и слезы — были важны, как и само выступление.