Последняя пастораль - [22]

Возмездие настигло нас самих, громовое:

— Ах вы подлецы! Вот вы кто! Если я верно поняла, где-то еще летают и плавают ваши эти… И должны еще раз выстрелить.

Мы обернулись испуганно: Она стоит и, кажется, не замечает, что неодетая (костюм свой смяла в руках), глаза мечут искры.

— Гады вы, вот кто! Недобитые.

— Приказ такой, — виновато смеется Третий, — мы люди военные. А недобитые потому, что еще не выполнили приказ.

— Господи, и мне с вами тут быть! А еще эта гадость!..

Как я обрадовался Ее брезгливому движению, знакомой гримасе в сторону цветов! Она их видит, мы двое видим, все есть, ну а что с ним — это его забота.

Через десять минут мы уже весело дурачились по дороге к водопаду. Она привычно «подъезжала» на мне, внезапно повисая кошкой, нет, ни разу не ошиблась и не бросилась ему на шею. А что, полетать бы на таком «дельтаплане»: плечи, торс! Он смешно и опасливо сторонится, Она это заметила — теперь-то и жди, выкинет какой-нибудь фокус. Нате, мол, вам и разбирайтесь!

Наперебой обыгрываем тему о женщинах-инопланетянках. Женщина не коренная землянка, она сброшена к нам из Космоса или вытолкнута из антимира. А может, по женскому любопытству, сама явилась. Ну а мы — коренные, аборигены-обезьяны, женщине ничего не оставалось, как поднять нас до своего уровня, очеловечить. Хорошо бы и нас, вояк, очеловечить!

— Малоинтересное занятие.

Она критически оглядела нас, тряхнула волосами и ушла вперед. Бросила через плечо:

— Вам надо еще родиться. Я еще подумаю, надо ли это делать.

И вдруг остановилась на крутом спуске, повернулась к нам.

— А помнишь…

И стала рассказывать притчу, от меня же услышанную, про двух женщин, которые горячо доказывали свое материнское, единоличное право на ребенка. И как мудрец испытывающе предложил «поделить пополам».

— Понимаете, живого пополам!

Истинная мать, конечно же, уступила все права ненастоящей. Ну а лжемать, она на что угодно готова была.

— Кто-нибудь из вас уступил? Только бы жили дети? — судяще вопрошает наша Женщина.

— Уступали! Многое! — хором.

— Ну а в большом поступиться? Раз уж так далеко зашло, Дети же, дети!

— Есть вещи, дальше которых политики пойти не могут потому именно, что они политики, — явно скучая, пояснил Третий.

— А что, мир состоял из одних политиков? Не было отцов, матерей?

— Были еще и эти, которые… — Третий дурашливо зарычал. — Президент бросил им кость, потом попытался забрать триллиончик, а они — грр, цап за руку! Не те ребятки, чтобы поделиться чужим!

— Мы уступали сколько могли, — пытаюсь растолковать, объяснить, да и сам понять, — но сколько же можно? Если они как глухие! Старые газеты если поднять, даже их…

— А мы, — Третий явно дурака валяет, с Женщиной всерьез о политике разговаривать — это не по нем — мы так: лучше детям умереть с богом в душе, чем все равно потом — коммунистами! Они же все атеисты.

— А вы?

— Мы, конечно, тоже, но про это вслух не говорили. И нам очень хотелось отгрохать Ноев ковчег, космический. Чтобы на нем только чистые спаслись, а нечистых — на распыл. Но в компьютерах господа бога какой-то сбой, ошибочка случилась — и вот мы тоже здесь.

Он вот так, но Она-то всерьез. Чуть не плачет.

— Значит, поделили? Ребенка — пополам!

И провела рукой в сторону, где кончается наш остров, наш непонятно как существующий мирок. Там в кипящей от молний и штормов, заледеневшей саже погребено все — и правота одних и неправота других, все истины, все идеи, все слова.

«Я вас взвесил, и найдены легки…» — странно громко порой слышишь голос собственной памяти: вычитанное когда-то, из разговоров запомнившееся.

Ночью я проснулся оттого, что Она, прижимаясь, шепчет ласковые слова.

— Тише, — уже привычно предупреждаю, — он, может, не спит.

— Ушел. Куда-то ушел. Вот бы насовсем.

— Ну зачем же так?

— А вот так! И я хочу, пусть будет все, все, что когда-то было у вас!..

Нехорошо грубой, вызывающе требовательной была Она, как бы уличающей меня. Как бы пыталась смутить саму реальность (или как Ей кажется: Нереальность существующего), провоцировала ее выдать себя.

А потом сладко плакала и горячо, горячо убеждала:

— Ragazzo mio! Amore mio![23] Правда, правда, я люблю тебя, люблю!..

Утром куда-то исчезла, вернувшись, шепнула:

— Я тебе письмо написала.

Я промедлил.

— Сейчас пойду и сотру!

— Я тебе сотру!

Бегу читать.

Бывало, целыми днями этим занимались: один напишет на берегу на сыром песке, другой узнал и спешит туда — прочесть, сочинить ответ.

Крикнула вслед мне:

— Не беги так, разобьешься!

Искал, искал вдоль воды Ее письмена, следы есть и ничего больше. Вот тут что-то было, но затерто ногой. Сама же и стерла.

Когда вернулся и пожаловался, что нет там ничего, Она с готовностью откликнулась:

— Вот я и говорю: ничего!

Это «ничего», постоянно Ее мучающее, меня уже начинает раздражать. Ну как Ей доказывать?

В одно из утр Третий, увидев что я отправляюсь косить, спросил шепотом:

— На зарядку?

И присоединился. По дороге я решил действовать напрямик: заговорил про цветы, зачем их скашиваю.

— Прошу меня извинить, — Третий был заметно смущен, — но я, очевидно, еще не совсем отошел. Они веселящего сна мне вкатили хорошую порцию. Несколько раз наблюдал, как вы орудуете этой штуковиной, но не понимаю зачем.