Последняя пастораль - [15]

Отстранилась, чтобы я мог пояснить, что такое лягушонок, мураш. Узнав, что общее у Нее с ними — длинные и голенастые ноги, глаза во всю голову, моя Женщина подумала минутку: не обидно ли? Нет, не обидно. Прижалась снова по-домашнему.

— Продолжай. Какие еще слова?

А я обнаруживаю, что таких слов знаю на удивление мало. Схитрив, вовлекаю в оборот разноязычные:

— Love![13] Коханая! Tesoro mio![14] Chica![15] Honey bee![16] Bass![17] Silly-billy![18] Солнышко!.. Cara![19] Ma petite![20] Schätzchen![21]

Есть еще слова, которые я должен бы повторять, но я этого не делаю. В моей капитанской каюте на подволоке, изогнутости потолка, за которой угадывается стальной корпус лодки, приклеена большая цветная репродукция картины самого лирического из великих итальянцев: «Рождение Венеры». Я знаю, что человек, которому дано полюбить, несет в себе заранее, изначально некий образ: любовь еще до любви. Для него самого до конца не проясненный. А образ моей любви столько людей внимательно рассматривали, столько столетий он перед глазами! И чтобы так совпало: Она и боттичеллевские женщины! Совпадает именно образ, а точнее — мое чувство. А их внешность — в том-то и дело, что внешность Ее какая-то ускользающая. Но именно туда ускользающая — к реальным полотнам. Они-то реальность, миллионы людей могли бы это подтвердить, я сам часами стоял возле них. Когда еще существовал город Флоренция, и можно было пройти под колоннадой музея Уффици и когда… Ну вот, стоило подумать об этом, и сразу опасно заскользил — за Нею следом.

Лучше не называть, не додумывать…

— Я себе представила, какой шепот стоял над всей Землей, — отзывается Она на мои любовно-филологические упражнения, — одно слово, по-разному, но одно: любимая, любимая!..

— Не забудь — и «любимый» тоже.

— Да, да, любимый, любимый! Одно-единственное слово в полной, над всей Землей, темноте.

— На одной стороне был день, так что…

— Не мешай мне. Одно слово и над всей Землей! Ну подожди, stupido,[22] пусть уснет он.

— Вот видишь, а ты завидуешь. Сколько было нас и как мешали друг другу!

Теперь уже я враг «количества», а Она смеется, счастливая и гордая моей настойчивостью, обидой, моей ненавистью к проклятому трико, которое точно приросло, приварилось к горячему телу.

— Лежи, я сама, ты, бедненький, устал от умных разговоров. Целый день умные споры, а мне так хорошо, и я вас не слышу, одно только: было? неужто было? что же я в тот миг почувствовала? Так боюсь, что не смогу вспомнить.

— Сможем, — говорю самоуверенно, убирая куда-то за спину комок побежденного наконец трико.

И тотчас получаю в ответ:

— У вас одно в голове!

И пошло-поехало, все по порядку. Нет, лучше не слушать, не отвечать словами. Не наше это занятие — любить ушами…

Наконец мы вспомнили, что не одни на Земле, запоздало замерли, смущенно вслушиваясь в уходящее эхо недавно бывшего.

— Хоть бы слово доброе сказала, — лицемерно пожаловался, прислушиваясь к дыханию-всхрапам Третьего, — хоть бы раз.

— За что?

— Как за что? Теперь знаешь, как это…

— Ах, как это бывало у тебя с ними? Вот будет ребеночек, нам будет хорошо вдвоем, а ты можешь возвращаться к своим шлюхам.

И если бы шутя, а то ведь всерьез готова отправить.

— А мне лучше было, когда ничего этого не знала. Это какое-то рабство. Нет уж, спасибочки! — И смеется, смеется. — Мне теперь собачки, птички снятся.

— Не сны, а Ноев ковчег.

— Надо же и этим парочкам где-то быть, если вы отняли у них Землю.

Постучала по моей голове косточками пальцев, как по кокосовому ореху, но тут же погладила ласково.

— У тебя все отсюда. Может, и я — отсюда. А они ко мне все льнут. Надо же им где-то…

И вздохнула, даже всхлипнула, как наплакавшийся ребенок, которому захотелось спать. И тотчас заснула.

А я никак заснуть не мог, слушал Ее ровное дыхание, отдаленное похрапывание Третьего, его бормотание, а время от времени и истерический хохот, выкрики: все воюет.

Она вздрогнула и проснулась, вся дрожа от озноба. Это с Ней и прежде бывало. Тепло, даже жарко, душно так, что и дышать тяжело, а Ее будто снежной лавиной накрыло — так Ей холодно вдруг сделается. Думалось уже, что малярия, но не похоже: озноб как пришел, так и ушел — за минуту-две. Для этого надо только изо всех сил Ее «пожалеть» (сама жалобно попросит: «Пожалей меня!»), в комочек сожмется, чтобы спрятаться в моих руках, — и засыпает.

Лежал и старался выловить из прошлого все моменты, когда уже была, присутствовала Она. Я ведь так и не знаю, не помню, откуда и когда Она появилась в моей жизни. Вроде была всегда, сколько помню, даже где-то там, в детстве моем, нашем. Но была и какая-то иная жизнь, тоже моя, где Ее не было и быть не могло.

Неизвестно как и откуда просачивается в память вот это: прибежала ко мне нескладуха девочка (вся из коленок, локтей исцарапанных, в синяках), в глазах ужас, мольба:

— Кровь! Кровь!

— Что, что? Сорвалась, ударилась?

— Нет…

Ах вот что! Никто не подготовил малышку, не объяснил, что в ней дремлет женщина.

— Не пугайся, все хорошо.

— Я умру?

— Наоборот. Ты станешь когда-нибудь мамой.

Последняя капелька на последней веточке! Стряхнем, уроним — и хода назад не будет, ничего, что было или могло быть. Кто подослал сюда Третьего? Кому его не хватало? Природа мыслит количеством — это так. Ей нет дела до наших переживаний. Ну а как еще обращаться с теми, кто сумел, ухитрился сократиться почти до нуля?.. Давно надо было брать банкротов под опеку. Опоздала родительница, скорее всего опоздала.