Последняя осень - [8]

— Старые молодых летать учат, — улыбнулся Савелий, когда я рассказал ему. — Перелет скоро.

И верно, после этого журавлей мы больше не видели.

Утки перед отлетом собрались на озерах, на Шегарке встречались редко. Иногда садились в заливчик напротив огорода, и я убил для супа несколько штук прямо из предбанника, где стояло ружье. Это были молодые чирки, непуганые, подпускавшие близко. И стрелять их было неинтересно. А потом несколько дней подряд над деревней с севера шли гуси. Мы копали у Савелия картошку, а они пролетали над нами, да низко так. Сначала доходил волнующий гогот, мы поворачивались, искали глазами — где же? И вот над перелесками, оттуда, куда никто не смотрел, показывался неправильный косяк. Я, как в детстве, начинал считать, сколько в караване, сбивался, принимался заново. Когда птицы пролетали над усадьбой старика, все задирали головы. Хорошо были видны маховые перья крыльев, прижатые лапки.

— Рано нынче гусь пошел, — Савелий из-под руки смотрел вослед птицам. — Знать, холода подступают. Раз гусь пошел, через месяц зима ляжет. Всегда так.

Леса меняли цвет. Выйдешь утром — за огородом на краю согры, у березки, которая вчера еще стояла зеленой, свисает желтая ветвь. На таловых кустах листья побурели, края их подвернулись, отчего они еще больше сузились и стали похожими на челноки. Осины стояли парадней всех.

В такое время, взобравшись на крышу, вечером, при закате, хорошо смотреть за деревню. Зелень исчезла. Будто взял кто-то и закрасил лес желто — красной краской различных тонов и оттенков. Деревья стояли притихшие. А потом начался листопад. И я с утра уходил по дорогам смотреть и слушать его.

Корявые с наростами осины, росшие краем болота, и старые, витые, треснувшие от комля или совсем дуплистые березы облетели первыми. А молодые деревья только еще пламенели. Но где-то в середине сентября наступает пора для всех. Деревья будто сговариваются, и тогда до конца месяца падает и падает по тайге лист, день, ночь, и в тихую, и в ветреную погоду.

Перед самым октябрем вдруг замечаешь, что лес облетел, деревья голые, и только на какой-нибудь осинке, на самой верхушке, трепещет несколько листьев, ни желтых, ни красных — буро — черных, как бы опаленных морозом. Но и тем недолго осталось. Пропали, осыпались краски. Далеко видно вокруг.

Чаще всего уходил я по Староконной дороге, садился где-нибудь обочь ее под осину и сидел часами или лежал, подстелив куртку. Ти — ихо. Сверху на плечи мои, на полегшую траву, на необорванные кусты калины и шиповника падает, ложится лист. Закрываю глаза, и представляется, что я один во всем лесу. Ни единой живой души на много верст но сторонам, и только ровный по всей тайге, едва слышимый шорох листьев. Но вот налетит из-за речки с поля ветер: качнутся, зашумят деревья, посыплются листья, будто бросил кто-то сверху целую охапку. Подхватит их ветер, закружит, понесет через дорогу над забытым ржавым болотом. Летят они, поворачиваясь, падая, редея, а какой-нибудь один листок так высоко взнесет, что едва виден он. Смотришь, привстав, а его уже нет, упал или просто скрылся с глаз. Лежу, расставив локти на траве. Трава полегла, спуталась. Выпростал одну травинку, приподнял, но не было в ней прежней крепости. А совсем недавно росла такая зеленая, сочная трава, упруго сгибаясь под ветром.

Это были последние мои дни в Юрге. Листья падали, улетали, уносимые ветром, а я лежал на траве под осиной, на краю заброшенной Староконной дороги, рядом с безымянным болотом…

На третьей неделе сентября погода изменилась. Все держались хорошие дни, а тут полезли с севера, из-за сосновых лесов тучи и низко так закрыли небо.

Случалось, днями не видели солнца — пи восхода, ни заката. Темнело рано, ночи стояли холодные, и все ветер, ветер. Я зяб на чердаке. Проснешься — слышно, как ветер треплет тополя. Утром сыро, на колодезном срубе, крыльце, крыше сеней — мокрые тополиные листья.

Я перешел к Савелию.

Выйдешь на крыльцо покурить — темь, глушь, а еще девяти нет. В июле в эту пору солнце на закате, никто не спит, только — только коров пригнали…

После картошки ходил я за клюквой. На озерах рвали давно, прошло в верховье много машин (от поворота Шегарки до озер болотом еще километров восемь), и через лесника доходили до нас самые невероятные слухи. Рассказывал он, что клюквы нынче — хоть лопатой греби, нарывают за день и по пять и по семь ведер, а что ведро — два, так и ребенок наберет. Но и народу сбилось — не повернуться, бабы в избушке спят, а мужики возле костра. А какой у костра сон — ночи сырые, болото под тобой. Если с вечера выпьешь да ночью добавишь, так поспишь немного, а без этого лучше не ложись — простудишься. Это сколько же водки надо, если жить там неделю — две? И клюквой не оправдаешь. Потому лесник и вернулся, пробыв два дня. Теперь он рвал на болотах, лежащих вблизи деревни. Я предложил ходить вместе — лесник отказался. Он рвал на продажу, вдвоем с женой, и лишний человек был им совсем ни к чему.

Клюква мне особо не была нужна, просто хотелось сходить в сосновый бор, давно не был в нем. И нарвать немного — старикам на зиму и себе с ведро, привезти городским в гостинец.