Последняя ночь на Извилистой реке - [205]

Естественно, Неутомимая убирала и в «писательской хижине». Тогда Дэнни прекращал работу и шел в коттедж приготовить себе чай. Обычно девушка справлялась с уборкой раньше, чем он заканчивал чаепитие.

Если не считать Энди Гранта и тех, кого Дэнни встречал в магазине и изредка — в «Таверне Ларри» и «Гавани», Неутомимая была его единственной собеседницей, единственным человеком, с кем он общался более или менее продолжительное время, пока жил на острове. Десять недель — десять встреч с индианкой. Как-то, приехав в поселок, Дэнни зашел к Энди Гранту и высказал свое восхищение усердной работой Неутомимой.

— Мы с Героем просто влюбились в нее, — признался писатель. — С ней удивительно легко общаться. Мне очень приятно, когда она приезжает на остров.

— Тебя послушать — ты почти готов на ней жениться.

Конечно, Энди пошутил, но пару минут Дэнни весьма серьезно раздумывал над его словами.

Позже, когда они с псом сидели в кабине глиссера и Дэнни уже собирался надеть на Героя шлем и завести двигатель, он спросил своего четвероногого спутника:

— Герой, а я действительно кажусь тебе одиноким? Должно быть, я немного одинок, да?

В преддверии 2004 года «политика» на кухонном холодильнике начинала все сильнее утомлять писателя. Политические проблемы и раньше вгоняли его в скуку, но только сейчас Дэнни обратил внимание, насколько тривиальными и детскими кажутся ему все эти «вопросы к Кетчуму» по сравнению с подробной и достаточно личной историей, которую он рассказывал в своем девятом романе.

Как всегда, он начал с конца повествования. Дэнни не только написал последнюю фразу романа, но и обдумал, так сказать, траекторию произведения. Это был первый роман, который он писал под своим настоящим именем — Дэниел Бачагалупо. Медленно, неспешно он двигался назад, к тому моменту, откуда, по его мнению, роман должен был начаться. Так он работал всегда: придумывал конец сюжета и двигался к началу. В результате первую главу романа Дэнни обдумывал в последнюю очередь. Когда он добирался до первой фразы, то есть когда эта фраза ложилась на бумагу, проходило года два, а то и больше. Однако к тому времени Дэнни уже знал всю историю целиком. Тогда история начинала разворачиваться, правильнее сказать, возвращалась к тому месту, откуда началась.

Как всегда, чем глубже Дэнни погружался в роман, тем интенсивнее спадали с него политические наслоения. И хотя в своих политических воззрениях писатель не юлил, он с готовностью признавался, что вообще не доверяет политике. Разве стремление стать писателем не было отчасти обусловлено его весьма субъективным восприятием мира? Сочинение романов являлось не просто делом, которое он умел делать лучше всего; это было единственное, что он по-настоящему умел в жизни. В писательстве он был мастеровым, а не теоретиком, рассказчиком, а не интеллектуалом.

Но ему крепко запомнились два последних вертолета, покидавших Сайгон; десятки тех, кто цеплялся за салазки, пытаясь улететь, и сотни отчаявшихся вьетнамцев, оставшихся во дворе покинутого американского посольства. Писатель не сомневался: нечто подобное он увидит и в репортажах из Ирака. «Тень» Вьетнама? Эта мысль выдавала его возраст, поскольку Ирак не был точным повторением Вьетнама. (Кетчум в свое время назвал его «неисправимым парнем шестидесятых», и прошедшие десятилетия ничего в нем не изменили.)

Голос Дэнни звучал не слишком убедительно, когда он говорил зевающему псу:

— Герой, мы можем поспорить с тобой на коробку собачьих галет, что все будет как обычно: сначала значительно хуже и только потом чуточку лучше.

«Уокеровский кунхаунд» даже не отреагировал на собачьи галеты. Как и Дэнни, он находил политику скучной. Разве мир когда-нибудь был иным? И кто из них двоих мог хоть что-то изменить в мировом порядке вещей? Явно не писатель. Да и у Героя шансов было не больше. (Дэнни дипломатично не сказал об этом Герою — не хотел обижать благородного пса.)

Декабрьским утром 2004 года, после того как на стенку холодильника был скотчем приклеен последний (и уже забытый) вопрос к Кетчуму, Люпита — уборщица-мексиканка, женщина, много выстрадавшая в своей жизни и по-прежнему преданная дому на Клуни-драйв, — нашла писателя в кухне. Но он не пытался приготовить что-либо из еды, он там писал. Это встревожило Люпиту, которая обладала весьма консервативными воззрениями на назначение каждого помещения в доме. И кухня никак не предназначалась для литературного творчества.

Люпита много чего не одобряла, но свыклась с досками для объявлений и с обилием бумаги для пишущих машинок в спортзале, где не было ни одной машинки. Она скрепя сердце мирилась с желтыми бумажками для заметок, которые встречались ей повсюду (липкая полоска на обратной стороне позволяла приклеивать их без всякого скотча). Что же касается политических вопросов, адресованных мистеру Кетчуму, Люпита читала их все с меньшим интересом, если вообще читала. Все эти бумажки, приклеенные скотчем, мешали ей стирать пыль с холодильника, и она досадовала, что узкие пространства между ними стали настоящими пылесборниками.

Дом на Клуни-драйв был для Люпиты не просто местом, куда она приходила работать и получать деньги за работу. Для нее этот трехэтажный дом стал местом нескольких серьезных сердечных потрясений. Одно то, что мистер Кетчум больше никогда не приедет в Торонто на Рождество, заставляло мексиканку плакать (и особенно сейчас, в предрождественские дни). А какой шок она пережила, отмывая комнату повара после случившейся там трагедии! Люпита сама чуть не умерла. Естественно, окровавленную кровать оттуда убрали и забрызганные обои заменили новыми. Люпита сама оттирала пятна с фотографий на доске, оказавшейся над злополучным ночным столиком. А пол она отскребала так, что ее собственные руки и колени начали кровоточить. Она убедила Дэнни сменить и занавески, иначе запах пороха остался бы здесь еще надолго.