Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [97]

И все же стоять здесь больше нельзя... Новый залп, новые громовые раскаты (потому что они не стреляют, пока никого не видно, но пушка ждет, уже наведенная, когда же мы пустимся в бегство).

И все-таки мы добираемся до села, встретив по дороге еще несколько человек из взвода. Сейчас, вероятно, полдень. Значит, мы почти три часа находились под бешеным артиллерийским огнем.

В селе словно смотр военных призраков.

Тудор Попеску со своим взводом стоит у крестьянского дома.

— Ну, брат, с каких пор я тебя тут жду...

Я застываю от удивления: все удирают, а он ждет под летящими снарядами, несущими смерть.

— Не мог же я бросить тебя одного. Чего там... Эти, из полка, — просто скоты... Как можно оставить человека с сорока душами один на один с врагом, идущим в атаку....

Я не заключаю его в объятия, не жму ему руку, только по-идиотски улыбаюсь.

Умываюсь у колодца. Мои люди ладонями стирают с лиц грязь, смешанную с копотью.

— А полк, батальон? Где они?

— Полк? Черт его знает... Должно быть, часах в трех марша отсюда. Он ушел сразу же, еще на заре. Рота? Тоже, наверное, километрах в десяти. И, обращаясь к своим людям: — Ну пошли, бедолаги... Зовите и тех, что сидят в погребе.

Между жалкими, осевшими домами открывается что-то вроде перекрестка.

— Пойдем по этой дороге, направо?

— Какая там дорога, парень? Там немцы.

— А там?

— Там тоже немцы. Надо идти вверх по холму, туда ушел наш полк.

У меня такое ощущение, словно над нами сомкнулись воды.

Мы поднимаемся по обрывистой, неглубокой, поросшей кустарником ложбине вверх.

Обстрел, в селе совсем незаметный, начинается с новой силой. Но теперь положение изменилось.

Ложбина довольно извилистая. Когда она идет вверх по прямой, немцы просматривают ее до самого дна и спрятаться нам негде... Но когда заворачивает налево или направо, то уходит из их поля зрения и дает нам верное убежище. Значит, нам нужно пройти три или четыре простреливаемых участка, за которыми они внимательно следят. За какой-то час мы минуем и эти два километра, время от времени поневоле вступая в безумную игру со смертью. Раза два колеблемся на развилках, не зная, куда идти.

Но вдруг находим наколотые на прутики записки: «Направо. Оришан».

Позже, проявив необъяснимую недогадливость, я спросил у него, зачем он их подписывал, и он убедительно объяснил: «Чтобы вы не подумали, что это немецкая ловушка». Наверху большое плоскогорье, шоссе, села. Знакомый, привычный вид, русло протекающего там Сэсэша — обрывистое, капризное.

Тут мы встречаем Оришана... Он составил из отставших арьергард и ждет нас.

Подходит, длинное выбритое лицо его освещается улыбкой.

— Выбрался, значит?

— А я-то думал, что тебя смешало с землей еще тогда, у фургонов.

— Бывает, что и повезет. . вот и сапоги заработал. Он слабо улыбается. Ну как тебе немецкая артиллерия?

— Н-да, признаться...

Я падаю на землю, вконец измотанный. Времени, наверное, час или два пополудни. Тепло, светит солнце, воздух какой-то белесый. Мои люди толпятся вокруг... Я считаю их... Не хватает всего человек шестнадцати, вместе с теми, которые, может быть, заблудились. Это «всего» относится к тому ужасу, через который мы прошли, и к безумному расточительству немецкой артиллерии.

— Думитру, поесть что-нибудь найдется?

— Найдется, господин младший лейтенант... яйца и шикалад из тех телег.

И он спокойно роется в своем холщовом мешке.

— Плащ не выбросил?

— Куда ж я его выброшу, господин младший лейтенант? Ведь скоро дожди пойдут... А такого и у господина майора нет.

Думитру высок, лопоух, губаст и практичен.

Я лежу на земле, измученный, несчастный. Этот бесконечный обстрел исчерпал все мои душевные силы. Говорю медленно и лишь тогда, когда это совершенно необходимо... Чувствую, что смертельно бледен, и, проведя рукой по щекам, убеждаюсь, что оброс бородой, как мертвец.

Растянувшись в придорожной канаве, я прежде всего спрашиваю себя, не слишком ли меня ошеломил заградительный огонь? И задаю себе вопрос, который ни на минуту не оставлял меня во время войны, а сейчас мучает особенно сильно: достойнее ли вел бы себя на моем месте кто-нибудь другой.

Если бы немцы пошли в наступление, они захватили бы меня без боя, так как совершенно очевидно, что я не в силах был им противостоять. Впрочем, кем мне было командовать: возле меня и было-то всего человек семь. Этот вопрос преследовал меня и раньше, в другой, параллельной этой, жизни, примерно с последнего класса гимназии: не ниже ли я других, моих сверстников? Как они вели бы себя на моем месте?

Тудор Попеску дымит желтоватым окурком, ловко зажав его между указательным и большим пальцем. Вид у него отсутствующий, эта поросшая пучками травы придорожная канава и его наводит на размышления. Почему он остался меня ждать? Я знаю, что из-за нескольких моих авантюр товарищи смотрят на меня с известным восхищением, а из-за моего дружелюбия питают ко мне поистине братскую любовь. Почему я, считающий, что привязан к своим солдатам, не подобрал раненых, оставшихся там, на склоне? Да, я отступал последним, наверное, даже в своем взводе, но я этого не знал, да и сейчас не знаю точно. Артиллерия не обстреливала село, и Попеску не прошел через испытания, через которые прошел я, это верно, и все же, может быть, я должен был остаться и подобрать раненых... Но куда их девать... как нести, когда наши войска уже в десяти километрах...