Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [96]

Я знаю, что одного снаряда, пусть даже в верхнюю кромку обрыва, если так можно его назвать, хватит, чтобы превратить нас в прах, но (я и теперь не могу понять почему) мне не кажется это таким ужасным, может быть, оттого, что между мной и снарядом, хотя бы в первую долю секунды, будет прослойка из земли, и он не сразу разнесет мне голову.

С горечью я думаю о том, что несравненный храбрец Ахилл был неуязвим для стрел и мечей — и, может быть, именно поэтому так отважен, — неуязвим весь целиком, кроме одной только пятки. Мне бы хотелось защитить от ярости железа хотя бы голову.

Четыре пушки бьют на десять шагов впереди нас, пытаясь сплошным огнем перерезать нам путь, а четыре других — разнести берег, к которому мы словно прилипли. Холм вздрагивает от частых взрывов, как от непрекращающегося землетрясения.

Примерно через полчаса им это надоедает, и они разочарованно замолкают.

Мы облегченно вздыхаем, но от усталости не можем вымолвить ни слова. Измазанные грязью, мы неотличимы друг от друга, тесно сбившись в кучку в маленьком углублении под обрывом, на клочке земли не больше лежанки. И только Марии Тукей, с пеной на усах и губах, все причитает, тягуче, словно затверживая извечное проклятие:

— Накрыла нас земля господня...

Никулае Замфир ладонями стирает с лица липкую грязь.

Я спрашиваю его, улыбаясь, как после перенесенной операции:

— Ну как, жив, Замфир?

— Прямо проклятие на нашу голову... Но мы за вас держимся, господин младший лейтенант. Что будет с вами, то и с нами.

Двое солдат бросили оружие, чтобы легче было бежать.

— Эй, Марин, где ваши винтовки? — Он грустно качает головой...

— Наши винтовки...

Никулае Замфир смотрит на свою винтовку с заляпанным грязью затвором.

— А разве наши еще на что-нибудь годны? Да мало ли их здесь побросали? Вон, глядите…

— Посмотри-ка осторожненько, не идут они за нами? Замфир высовывает голову и говорит не то с удивлением, не то с покорностью:

— Идут, господин младший лейтенант, идут. Давайте выпустим несколько залпов, чтобы их подивить, да побежим.

Я снимаю перчатки, измазанные грязью, беру чью-то винтовку. Замфир делает то же, еще двое поднимаются за нами.

— Стреляйте не целясь, быстро...

При звуке наших выстрелов те, шедшие беспечно, как па прогулку, кидаются на землю.

— Не понимаю, чего они тянут?.. Их так много, давно уже могли бы добежать и взять нас тепленькими, — говорит один солдат.

— Немец человек расчетливый, — объясняет Замфир. — Зачем ему терять людей, если он может взять нас струментом?

Артиллерия внезапно открывает огонь, захлебываясь отчаянной злобой...

Снова яд страха у нас в крови. И ведь мы знали, что ничего не кончилось, но возобновившийся огонь кажется неожиданным. И вдруг вздрагиваю: дурная примета. И выбрасываю пачку писем... Мне кажется, есть какая-то связь между этими украденными письмами и неуловимой игрой случайности, посылающей снаряд на полметра левее или правее. Бросаю и фотоаппарат, но прорезиненный плащ все же оставляю... так ужасно я боюсь холода.

Снаряды, падающие в болото, снова покрывают наши лица грязью, другие, то приближаясь, то удаляясь, нащупывают край оврага. Каждый взрыв оглушает нас ужасным .металлическим скрежетом, словно жестяные вагоны грохаются на асфальт откуда-то сверху, словно огромный молот забивает нам в уши железные колья.

Взрыв снаряда — как крушение поезда. Кто .мог бы перенести шестьсот-семьсот крушений за один-единственный день?

Снаряд попал в кромку обрыва... Мне кажется, что двое моих солдат, стоявших поблизости, задеты осколками, но не .могу в этом убедиться, потому что глаза мои вдруг сами собой закрываются и тело выгибается в эпилептической конвульсии.

— Послушай, Думитре, брось ты этот плащ, «чтоб было легче бежать»! — и я кидаюсь вперед, потому что у меня такое ощущение, словно мы стоим в могиле. Начинается безнадежная гонка по руслу ручья, напоминающая отчаянное бегство конного адъютанта. Метрах в двухстах — новый обрывистый изгиб. Мы добегаем до него трое, потому что от остальных нас отделили взмывающие в воздух, огромные, как башни, фонтаны земли и дыма.

Здесь мы находим восемь или девять человек из моего взвода, ожидающих подходящего момента, чтобы бежать дальше.

Сзади мчатся еще двое из тех, что были со мной. Подбегая, они не ложатся, они плюхаются на землю и только потом внимательно оглядываются.

— Пэтру Гэрлич?

Солдат напряженно смотрит вокруг.

— Не знаю, кажется, он остался там... Пэтру, сын Марии...

И они объясняют нам: они поняли, что мы бежим, спустя секунду бросились следом; и тут увидели, что снаряд оторвал голову Пэтру, сыну Марии...

— ... и он так, без головы, бежал за нами, господин младший лейтенант.

— Пробежал шагов пять-шесть, упал на колени и свалился.

Люди крестятся: «... мама... ма...» Если это им не привиделось, значит, свистящий меч отыскал свою жертву. И солдат, который рассказывал, начинает все сначала, словно желая убедить самого себя:

— Да, да, сын Марии...

— Теперь нас человек двенадцать.

— Пошли, здесь смертная западня.

— Убьют без боя.

Но у нас все же не хватает смелости пройти через заградительный огонь. Если бы вражеская артиллерия била по полю, невидимому тем, кто ведет огонь, по расчету на бумаге, решиться, кажется, было бы легче. Это было бы похоже на лотерею, где у тебя есть хотя бы крошечный шанс, и стоит рискнуть. Но здесь обстрел ведется людьми, которые выследили нас, как жалких козявок. Воля их непоколебима, рука не дрогнет, глаз спокойно выберет цель, потому что им нечего бояться, наша артиллерия не тревожит их, они — как машинисты на паровозе, привычно возятся со своими колесиками и рычагами.