Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [102]

— Да? ... А у меня есть фаршированный перец.

С минуту мы надрываемся от хохота ... подумать только: фаршированный перец — вечером?...

— Да, фаршированный перец ... Нашли плиту и приготовили...

Мы готовы согласиться. Оришан даже приводит убедительные доводы:

— Послушай, дорогой, фаршированный перец — ведь это серьезная пища, пища приличных людей ... у которых есть кровать и стол ... не то что жареные цыплята, как у бездомных бродяг.

Мы, конечно, соглашаемся, но теперь начинает колебаться наш приятель:

— Не знаю только, хватит ли на всех ... у меня только одна тарелка.

Я снова убеждаюсь, что на фронте нет тех «живописных» типов, которыми полна литература. Те, что кажутся «живописными», добиваются этого сознательно, так же, как люди, отпускающие бороду, хотят выглядеть импозантно. В их навязчиво повторяемых прибаутках есть что-то шутовское. Доказательство: если такого весельчака с живописными повадками хорошенько встряхнуть, заговорить с ним серьезно и сурово, он тут же перестанет паясничать. Ведь война — это прежде всего искренность, близость к земле и камню. Это не театр, даже тогда, когда шутят. Живописные типы встречаются поэтому лишь в столовых, в интендантстве да на привалах. Но сейчас нам просто весело.

Вечером сыплется мелкая изморось. В моей комнате постель застелена белыми простынями (за три дня я спал всего три-четыре часа, и то урывками) и накрыт стол — как положено, на шесть «персон», а не «душ». Но даже когда стол ломится от яств, а стаканы полны, веселье напоминает безжизненную веселость фигурантов, которые шумят, кричат и пьют из пустых бокалов.

Денщик с кастрюлей, из которой поднимается потрясающий аромат супа, — что он туда положил? — говорит с беспокойством:

— Господин младший лейтенант, не нравится мне, чем это пахнет.

— Что, перец господина Василеску? — спрашивает Митикэ.

— Нет, десять-У получил приказ экипироваться. Ложки звякнули о тарелки. Такое ощущение, что кто-то подлил в суп помоев.

— Погляди-ка, Нику ... эй, кто там, Параскив ... пойди погляди, в чем там дело...

Никто не ест. В комнате атмосфера подавленности, сметанной с отвращением и усталостью. Мы в одной группе с десятым-У.

Параскив возвращается с веселым возгласом:

— Только — десятый-У ... у нас ничего не слышно.

Но этого недостаточно, чтобы вернуть нам аппетит. Мы даже не разговариваем . .. Тудор Попеску растянулся на постели в ожидании.

Длинные сигналы, и краткие, все новые и новые команды. Десять-У формируется, чтобы выступить вечером.

— Вот увидите, нас оставят в покое. У меня такое предчувствие ... что нас оставят в покое. Вот я ем и не беспокоюсь...

Мы довольствуемся папиросой, не говоря ни слова, В девять часов приходит приказ — экипироваться. Потом мы строимся под холодным пронизывающим осенним дождем.

— Видите, господин младший лейтенант, а если бы мы выбросили плащ...

— Молодец, Думирту, ты классный ординарец!

— Да, господин младший лейтенант ...

— Что да?

— Я такой ... как вы говорите.

— Ты дурень.

На мне все тот же тонкий офицерский френч (потому что офицеров оденут в наскоро подогнанные солдатские шинели гораздо позже), в котором я ушел накануне дня святой Марии.

Все с завистью рассматривают мой плащ ... У Оришана есть пара высоких гусарских сапог, но он не решается их надеть, потому что боится, как бы во время боя красный цвет не оказался слишком заметным.

Мы медленно шагаем следом за артиллерийскими повозками, словно за похоронными дрогами. Не видно ни зги, и, как только мы выходим из села, дорога, размытая непрерывным дождем, превращается в настоящее болото. Мы надеемся, что не вступим в бой сегодня же или завтра; мы стараемся в этом не сомневаться, но этот марш через грязь, в кромешной тьме, под проливным дождем, просто ужасен. Мы скользим, хватаемся друг за друга и все вместе оказываемся в придорожной канаве.

— Внимание ... взорванный мост ... — передается весть из уст в уста ... Но так как тьма совершенно непроницаема, мы все, один за другим, попадаем в болото. Ползаем, помогаем друг другу подняться. Почти каждый наш шаг состоит из трех: один скользящий направо, другой, на коленях, налево, и, наконец, правильный — прямо.

Я не могу понять, в каком направлении мы движемся.

— Внимание ... внимание ... застрявшая обозная повозка.

Мы забираем в сторону, только чтобы подчиниться указанию, хотя не уверены, не ошибаемся ли мы именно теперь. Проходим, вероятно, мимо пушки, так и не зная, где она.

Я совсем обессилел ... колени у меня подгибаются...

Шевровые ботинки — как компресс из холодной грязи. С трудом вытягиваю ноги, земля, кажется, засасывает их.

Дождь идет все время, не переставая, и тьма такая плотная, словно мы блуждаем в шахте без спичек, без единого лучика света. Между огоньком папиросы и самим солнцем разница, несомненно, меньше, чем между сверканием белой стены и полной темнотой.

Когда дорога изредка поворачивает, тьма тоже становится как бы жиже и омывает нам лица.

Где-то впереди загорелся огонек. Сразу же начинаются крики: «Погасите, погасите свет!» И глупо, потому что один огонек не может обнаружить позиции, поскольку нельзя установить место, где он горит. Мы по-прежнему слепо тычемся в темноту.