Последняя любовь лейтенанта Петреску - [13]

— И капюшон надень.

Она так и сделала. Минут через пять, представляя ее монахом средневекового аббатства, а себя — соблазняемой им девой, Петреску кончил. При этом, что его очень удивляло, она не касалась члена рукой. Вообще не касалась. Переодевшись, Наташа пошла на кухню.

— Надо тебя накормить, — она плотоядно улыбнулась, — восстановить силы.

— Для человека, получившего коленом в пах, я, кажется, неплохо справляюсь.

На кухне она рассказала ему о своем последнем любовнике. Они прожили два года.

— Да не очень-то он мне и нравился, — Наталья бросила быстрый взгляд на запястье, — просто ты не представляешь себе, что это значит: придти домой, открыть холодильник и увидеть, что он пустой. Причем ты знала это, когда собиралась открывать холодильник.

Петреску согласно кивал, хотя отлично представлял себе, что это такое — пустой холодильник.

— В общем, — она закурила, убрав со стола огромную тарелку с салатом (помидоры и зелень), — он мне был нужен для того, чтобы физически существовать.

— Вот как?

— Тебя это шокирует? — она удивленно смеялась.

— Нисколько. Это очень разумно.

— Ну и еще кое-что, — Наталья улыбнулась, нарочито кокетливо, — эти ваши мужские белки… Они нам просто необходимы. Просто необходимо, чтобы они в нас впитывались…

— Ты о сперме?

— О чем же еще, милый? — она хохотала.

Тогда Петреску решил, что она — катализатор. Кажется, так называют вещество, которое используют на уроках химии для определения других веществ в сложных составах. В ее присутствии, хочешь — не хочешь, а будешь таким, какой есть. Или обозначишь свое присутствие. Глупость, пафос и самонадеянность мужчин в ее присутствии особенно видны, — пафосно решил Петреску.

Мужчины воспринимают себя как центр мироздания, для нее она сама — часть этого мироздания.

— Когда он выяснил, что я с ним ради того, чтобы выжить, то сказал мне, трагически помолчав перед этим: любимая, я понял, ты лишь терпишь меня…

— А ты?

— Милый, сказала я ему, — наконец-то ты это понял, и, кстати, могу сказать, за что терплю. Ты — мой кошелечек.

Наталья снова рассмеялась и распахнула холодильник, демонстрируя сцену годичной давности. Должно быть, неуютно он себя чувствовал, этот последний любовник. После того, как период невезения кончился, и работа нашлась, она его бросила. Но это было значительно позже описанного ею разговора. Петреску положил ноги на стол. Ей было плевать.

— Ты настолько его притягивала, что он терпел все даже после того, как ты себя разоблачила?

— Милый, он же мужчинка. Мужчинка. Он просто выкинул это из головы, как делают мужчинки со всем, что их не устраивает. И, наверняка, выдумал какую-нибудь убедительную историю. Чтобы убедить себя в том, чего нет.

— Ты не такая.

— Нет, конечно, — Наталья чуть помотала головой, дым у лица рассеялся, и она ему подмигнула — и ты уже должен был это понять.

— Твой принцип, — Петреску важничал, — называть вещи своими именами.

Наталья кивнула. Потушила сигарету и потянулась. Встала: майка на узких плечах, живот виден, старые джинсы.

— В…и меня.

Петреску решил, что перед ним — греческое божество, случайно попавшее в его век. Мантисса. Первое впечатление было у лейтенанта — уж она-то из буржуа. Из вырвавшихся из под родительской опеки буржуа, сорвавшихся с катушек от нежданной свободы. Вы бы тоже сорвались: ждать-то приходиться по 18–20 лет. На самом деле, буржуа она была куда меньшим, чем Петреску. Конечно, она тоже была молода, она тоже читала Лимонова, и Буковски, и ей нравилось; правда, нравилось и ему, но она не считала это протестом. Она могла наплевать на что угодно, а он — нет. Она оказалась куда сладострастнее и раскованнее.

* * *

— Здравствуйте, Дан.

Сотрудник Службы информации и безопасности Молдовы, майор Эдуард прошел в кабинет, и огляделся, не снимая темных очков.

Рабочее место Дана представляло собой небольшую прокуренную комнатушку пять на семь метров. Белые некогда занавески почернели, и на их грязном фоне еле проглядывало очертание какого-то лица. Эдуарду даже пришлось приподнять очки, чтобы убедиться: силуэт действительно есть, это не оптический обман. На подоконнике, отчаянно, как умирающий, разбросав желтые листья в стороны, засыхал фикус. Старая машинка, — «Ятрань», автоматически подметил Эдуард, — издавала нервные звуки, и каретка, несмотря на то, что Дан перестал печатать, то и дело улетала куда-то влево. Лента на машинке была затертой. Два стола, три стула, на одном из, покачиваясь, расположился Балан. Эдуард брезгливо приподнял плащ, и спросил:

— А что это у вас за занавески такие? С портретами…

— Это не портреты, — засмеялся Балан, — да и не занавески. Это саваны, которые нам загнал несколько лет назад какой-то чудак. Он, понимаете, саванов накупил, думал торговлей заняться. А дело не пошло. Ну, мы с ребятами купили пару штук, и повесили их вместо занавесок. А портрет — это лик Христов, который на саване намалеван был. Продавец, конечно, товар постирал, но силуэт остался. Когда темно, и с улицы фонарь светит, лик особенно хорошо виден, доложу я вам.

— Жутковато, — вздрогнул Эдуард, — должно быть, у вас по вечерам…

— Да и по утрам не лучше бывает, — весело согласился Дан, и лихо открыл бутылку пива о край стола (теперь Эдуард понял, отчего край стола такой зазубренный) — как-то я прямо тут ночевать остался, и прикрылся занавеской, пардон, саваном, как одеялом. Спал на столе, руки на груди сложил. Уборщица, когда утром зашла, в обморок упала.