Последняя командировка - [13]

Пока мать спала, Надя успела рассказать старичкам: фамилия их Долгих, они едут «родить ребенка» к бабушке, в Иркутск, куда должен приехать из командировки и папа.

— Он где-то в этих краях, в Сибири, — небрежно добавила девочка.

Дмитрий Николаевич усмехнулся, но как только Надя обратила к нему свои светлые и слишком смелые для ребенка глаза: «Ага, и вы наконец смеетесь», — он сделал строгое лицо и отвернулся, чтобы ей и в голову не пришло, будто он оценил ее забавные ужимки и интонации.

— Если мы не просчитались, — говорила Надя, — ребенок должен родиться не раньше декабря. Мы думаем, что успеем.

— А ты все знаешь, — Вова погрозил ей пальцем.

— Как же мне не знать, когда мы с мамой только о ребенке и говорим с тех пор, как она в отпуске.

Женщина открыла темные глаза и без улыбки взглянула на дочь.

Выражение ее лица почему-то напомнило Дмитрию Николаевичу лошадь, которую в сорок первом году под ним застрелили.

— Вы меня извините, пожалуйста, но девочка уж очень бойка, — заметила Елена Васильевна (Ляля) и с упреком взглянула на мать Нади.

— Вы считаете, что это плохо? — обиделась Надя и отвернулась к окну, — круг ее собеседников становился все уже. Теперь один Вова забавлялся ее болтовней.

— Оставь нас в покое, матушка, — сказал он жене. — Она молодец, далеко пойдет. Ты далеко пойдешь?

— Конечно, — сказала Надя. — А вы?

— Я тоже, насколько это возможно, — ответил Вова.

— Неужели ей только шесть лет? — удивилась Елена Васильевна. — Я бы дала ей восемь.

На лице матери появилось подобие улыбки, но она ничего не ответила.

За все время своего пребывания в купе она только и сказала, что зовут ее Лидия Михайловна. Может быть, ей трудно было говорить от слабости. Она лежала молча, только глаза ее время от времени скользили по бутылке с нарзаном.

Дмитрий Николаевич налил ей полстакана. Она выпила и улыбнулась ему:

— Далеко до Иркутска?

— Суток двое…

— Доберусь, — сказала она и опять закрыла глаза. Дмитрий Николаевич вышел в коридор. Возле купе проводников стояли Валя и Лиза. Они спорили о том, следовало ли сажать «такую беременную». Валя спорила крикливо, но беззлобно, с авторитетом человека, имеющего житейский опыт. Лиза, напротив, говорила тихо, но, как про себя отметил Дмитрий Николаевич, твердо:

— А если бы это была ты? Если бы ты, беременная, ехала к своей матери?.. Надо всегда прикидывать на себя…

Валя сказала, что она не могла бы быть беременной, потому что «не такая дура», и что-то на ту же тему, и не по существу вопроса. Она говорила долго и бессвязно. Лиза вспыльчиво оборвала ее:

— Замолчи!

Валя замолчала и, увидев приближавшегося Дмитрия Николаевича, заулыбалась приятельски, с фамильярным кокетством:

— Вам, товарищ пассажир, приятно будет, если она ночью начнет рожать в вашем купе? У нее уже живот опустился, может каждую минуту… Я прямо-таки уверена… Нет, я на себя этого дела не возьму. Ты, Лизавета, прямо дура. — И она пожаловалась: — Девчонка еще, в первый раз едет, а командует и хочет по-своему…

— Да, — сказала Лиза спокойно и с забавной важностью. — Я буду делать по-своему, если уверена, что так нужно…

— Поглядите-ка на нее! Да ты что, рожала когда-нибудь? Нет, она меня уморит.

Валя захохотала и, войдя в купе, захлопнула дверь, а Дмитрий Николаевич опять понял Лизу правильно и даже почувствовал нечто общее и родственное между ними — людьми разных поколений, но одной породы.

Он сказал:

— Вы и сами не знаете, какая вы хорошая, — и хотел взять девушку за руку, но она застенчиво отстранилась:

— Вам бог знает что представляется.

Дмитрий Николаевич вернулся в купе. Лидия Михайловна сидела перед маленьким зеркальцем и расчесывала свои длинные волосы. Она оживилась немного и выглядела отдохнувшей.

— Сначала я хотела дома рожать. Мама сама ко мне должна была приехать, и вдруг мне стало как-то не по себе. Я дала маме телеграмму, и мы с Надей поехали. У нас в Озерцах — деревня все-таки — больница далеко, а около меня только одна Надя.

Наступили сумерки. В вагоне еще не зажигали света, и Дмитрий Николаевич опять заскучал о доме. Ему вдруг стало тоскливо. С трудом удалось ему заснуть. Во сне он видел жену. Она была очень больна, но он почему-то не жалел ее. Ему было стыдно, что он не жалеет, и он старался сам себя растрогать, но из этого ничего не выходило. Потом сказали, что она умирает, и тогда он пошел к ней в комнату, чтобы она умерла, как это было договорено когда-то, «держа его руку в своей». Он шел и шел и все не мог найти, где она лежит и откуда доносятся стоны, и вдруг встретил Лизу. Она испугалась его и закричала.

Дмитрий Николаевич проснулся. Он увидел Лидию Михайловну в странной полусогнутой позе. Она держалась за поясницу и стонала, закусив губы и бледнея. Светать еще не начинало. Дмитрий Николаевич вскочил, растерянный и смущенный.

— Мне плохо, — пробормотала она, — плохо. Кажется, началось. Но, честное слово, я не могла оставаться в Озерцах. Даже здесь, в вагоне, мне как-то легче. На людях. Мне очень страшно было там, в Озерцах — глухо… Ох, простите, пожалуйста, что я вас разбудила. Ох, что ж со мной теперь будет? — Она было заплакала, но сильная схватка заставила ее забыть обо всем, кроме боли, и слезы высохли, не успев пролиться. В вагоне поднялась суматоха.