Последняя командировка - [11]

Она оживилась:

— Да, да. Мама не хотела меня отпускать. Ей не советовали. Но она умерла вдруг. Скоропостижно. И некому стало за меня бояться…

— И никого родных не осталось?

— Так… дальние.

— Жить — значит находиться в переменах… Чтобы все время настигало новое, — сказал Дмитрий Николаевич с наигранной бодростью, стесняясь и не умея выразить сочувствие ее горю.

Ничего не ответив, она опять опустила глаза, может быть браня себя за откровенность: «Какое ему дело до моего горя и одиночества».

Конечно, ему следовало сказать ей что-нибудь в утешенье.

— Прелестно, — обрадовался старик сосед, входя. — Здесь угощают чаем? Уж вы и нам, пожалуйста, принесите, — обратился он к Лизе.

— Возьмите. У меня осталось как раз два стакана…

— Ляля, нам этого будет достаточно? Тебе ведь нельзя много пить.

Старушка («называл бы уж хоть Лелей, что ли») кивнула:

— Достаточно, я думаю. Только он у вас холодный…

— Губы обжигает, — сказал Дмитрий Николаевич.

Лиза, подхватив пустой поднос, повернулась к выходу.

— А деньги, Лиза! — закричал Дмитрий Николаевич и торопливо обшарил карман.

— Потом получу. Вам еще далеко ехать.

— Расплачиваются на месте. Мы будем пить чай еще много раз. Да куда же вы торопитесь, милочка? Ну-ка, скажите нам, что это у вас за нашивки? — и старичок коснулся красной повязки на Лизином рукаве.

— Комсомольская бригада, — неохотно объяснила Лиза.

Старик продолжал расспрашивать, прихлебывая чай:

— И чем же эта бригада отличается от любой другой?

— Отличным обслуживанием.

«Надо сказать ей какие-нибудь добрые слова», — мучился Дмитрий Николаевич.

— Тэк-с, — ядовито продолжал старик. — Значит, если бы вы не были комсомольской бригадой, вы работали бы хуже или вовсе плохо? Значит, это не само собой разумеется, что обслуживание должно быть отличным?

«Въедливый. Надо бы заступиться». Но Дмитрий Николаевич опять не нашелся и промолчал.

— Вова, не приставай к девочке, — строго сказала Ляля и обратилась к проводнице: — Не слушайте его. Он любит дразнить.

Лиза порозовела, тон старика задел ее:

— У нас хорошая бригада и независимо от всяких обязательств… Хотя среди нас несколько новичков… — Она пожала плечами: — Конечно, у всякого могут быть срывы, вот тут он и вспомнит, что дал обязательство… — Она мельком взглянула на Дмитрия Николаевича, поставила на поднос пустые стаканы и вышла. Старик, сопя, дожевывал булку.

— Славная девочка, — сказала его жена.

— Славная, — пробормотал Вова неодобрительно. — Слышала бы ты, как эти «девочки» ругаются. Не слышала. А я слышал.

Ляля сказала: «Перестань» — и обернулась к Дмитрию Николаевичу:

— Он не злой. Он просто брюзга. Знаете, в наши годы все брюзжат. — Она принялась расхваливать Лизу и вспоминать свою дочь, которая уже «супруга» и скоро станет матерью, а ведь так недавно она подписывала ее школьные табеля.

— Отлично училась…

Она вздохнула:

— Все-таки страшно пускать такую девчурку в рейс. Всякий может обидеть. Я бы Сонечку не пустила, даже и сейчас, когда ей двадцать два года. За девочку страшно, впрочем, страшно и за сына, а вот теперь будет еще внук… Женщина живет за всех своих детей — такое уж сердце…

Вова спал, всхрапывая. Дмитрий Николаевич задумался о доме. Как-то там Женя, Игорь, наверное, чувствуют себя одинокими и, конечно, обижены, — надо будет на следующей станции послать им открытку… Как-то нехорошо он от них уехал, и с Женей простился холодно…

* * *

Лиза никак не могла привыкнуть к мысли, что нет у нее никого родных, а ведь семнадцать лет только; и мамы не стало так вдруг… Часто ей казалось, что все это сон: мамина смерть и эта поездка. Она жалела, что поехала, — постоянно чужие люди вокруг, — а с другой стороны — ей не сиделось. Уезжая из родных мест, она убегала от своего горя, оборвавшего ее детство, опечалившего ее юность. «И верно этот пассажир сказал: «Жить — значит находиться в переменах». Надо будет записать в тетрадку. Да, так легче забыть, легче забыть…» — она тихонько повторяла эти слова в такт постукиванию колес.

Много навалилось на нее бед, словно судьба ее только того и дожидалась, когда она подрастет, окрепнет…

Кроме неудачи с институтом было у нее еще одно горе — оно стояло первым по значительности, пока все не заслонила мамина смерть. И некому рассказать, так и лежит все на сердце.

Лиза стояла у окна, прижавшись лицом к стеклу. Она была не в форме, а в летнем пестром платьице, смятом под мышками. Должно быть, спала. Дмитрий Николаевич встал по другую сторону окна. Лиза застенчиво улыбнулась ему. Он спросил:

— Отдежурили?

— Нет, я спала. Сейчас Валю буду сменять.

Так они стояли возле окна, молча.

Лиза задумалась, и лицо ее стало спокойное, как у спящей. Должно быть, очень глубоко задумавшись, она была сейчас далеко. Ведь и у нее, семнадцатилетней, было свое маленькое прошлое, которое, несмотря на горе ее и вопреки ему, представлялось Дмитрию Николаевичу лугом, покрытым ромашкою, росой на высокой траве и бормотаньем невидимого родника.

В лице Лизы не было девической диковатости, иногда притворной. В ее речах и манерах не было жеманства, искусственной живости. Смех ее не был громок и развязен. Ничего не было в ней напоказ. Она была естественна и непринужденна, потому что не знала, что одного надо бояться, перед другим позировать, а с третьим держать ухо востро и что она еще ото всех зависима и очень слаба. Она держала себя бесстрашно, как сильная, может быть потому, что соприкоснулась с горем. Именно это, а не красота ее (впрочем, одно с другим было как-то связано), отличало ее при первом же взгляде.