Последняя кантата - [66]

Я носил «Тристана» в себе. Я жил им, я был Тристаном! Что мог я делать иное? Мелодия уже была заложена в самой поэме. Оставалось лишь придать ей симфоническое звучание.

Тристан, мой Тристан! Was träumte mir von Tristans Ehre?[148]

Наверное, я не должен был заставлять приезжать Бюлова, но я не мог обойтись без Косимы. Думаю, Ханс это понял с первого взгляда, которым я обменялся с его женой. Моя восхитительная Косима, жизнь без тебя — не жизнь. Говорят, наша связь — невиданный скандал. Ну и что? Слышали ли они что-нибудь похожее на «Тристана» до меня?

О sink hernieder,

Nacht der Liebe,

gib Vergessen,

dass ich lebe;

nimm mich auf

in deinen Schoss,

löse von

der Welt mich los![149]

Конечно, конечно, Косима дала мне мою маленькую Изольду, Косима, мой маленький ангел вот уже два месяца. А Ханс завтра будет дирижировать «Тристаном»! Ханс не рогоносец, он святой! Как я могу заставить других понять это? Он понял это прекрасно. Иначе он уже уехал бы. Или убил бы нас, Косиму и меня. Когда я думаю об этом… Какое счастье, что это Ханс! Что он страстно любит мое сочинение, что он мой лучший дирижер… Ты святой, Ханс, я не перестану повторять это!

И почему ты встретил Косиму раньше, чем я? Так захотели боги? Нет! Тогда… О, я знаю, я знаю… он еще придет сюда, печальный дух, чтобы сказать мне, что я не Бог. Конечно, конечно… Но это не очень поможет нам продвинуться вперед.

Ах, Тристан, мой Тристан! Только любовный напиток для тебя тайна. К счастью, это я, а не какой-нибудь библиотекарь — любитель пива и фольклорных танцев нашел приписку к завещанию, написанному в Хейлигенштадте! Четвертый квартет, он не на плохом счету, мой дорогой Бетховен, но признайся, что с «Тристаном» я шагнул на новую ступень. Мы приближаемся к божественному! Зачем это скрывать от себя?

Tot denn alles! Alles Tot!

Mein Held mein Tristan!

Trautester Freund

auch heute noch

musst du den Freund verraten?[150]

Вена, 1905 год

Разложив старые бумаги, он отыскал свой пропуск в Венскую консерваторию. 1875 год. Как это уже далеко! Он улыбнулся, читая приписку — он уже забыл о ней, — сделанную жюри под председательством Юлиуса Эпштейна: «прирожденный музыкант». Как они распознали в нем музыканта с рождения? Его первым криком было ля, прозвучавшее точно на четыреста сорок герц? Его пальчики точно отбивали тему Allegro sostenuto?[151] Трудно сказать… Несомненно, позднее, когда увидели, что херувим сочиняет в пять лет, дает концерты в семь и дирижирует филармоническим оркестром в девять, они могли объявить: «это прирожденный музыкант». Но ведь между первым криком и первым юношеским сочинением столько всего могло отторгнуть его от музыки.

Он спрашивал себя, какую карьеру он мог бы выбрать для себя, если бы не был «прирожденным музыкантом». Он наверняка не выбрал бы, как его отец, винокуренный завод. Много вина, много людей… этого мало… наконец, мало для музыки…

Нет, право, он мог стать только музыкантом. Какое счастье, что он был рожден для этого. Он был настоящим королем Вены. Его слава достигла апогея, и он знал это. Уже восемь лет он дирижировал в Опере и уверенно утверждал свой эстетический вкус. Он был избран публикой и заставил замолчать своих хулителей. Но никогда он не был спокоен и говорил себе, что ситуация может только ухудшиться. В прошлом году он закончил «Песни об умерших детях», и Альма до сих пор упрекает его за них.

Альма Шиндлер! Любимица Вены! Он женился на ней три года назад. Немного прямолинейна, на его вкус. Но какая блистательная женщина! И какая красавица!

Право, он был слишком счастлив. Он испытывал муки только когда писал, но разве мог он мечтать о муках более прекрасных? Теперь, когда, он уверен, все рухнет, ему надо решиться наконец и работать над королевской темой. Пока не стало слишком поздно. Ведь Вагнер доверил ему секрет. Он должен подняться на вершину. Конечно, великий Рихард «Тристаном» поставил планку высоковато. Это, наверное, его и удерживало. Да, именно так, перед «Тристаном» он комплексовал.

И все же некоторые его сочинения были приняты лучше, чем эта опера, еще очень спорная, потому что она «слишком современная». В «Тристане» они не нашли тональности. Но нужна ли им тональность? При этой мысли он улыбнулся.

Как обычно после каждой репетиции в Опере, он прогулялся по Штадтпарку. Солнце стояло в небе высоко, но лучи его не проникали через листву более чем столетних деревьев. Лишь цветочные клумбы блистали под его лучами. Он любил это место. К тому же он мог оценивать свою популярность по количеству шляп, которые склонялись перед ним, и по тому, сколько зонтиков, немного приподнимаясь, оборачивались к нему, в то время как их очаровательные владелицы шептали его имя. Скоро, как каждое лето, в театре закончится сезон, он уедет на природу, свободный от репетиций, и там посвятит себя сочинительству.

Нужна ли им тональность? Ему — нет… Он задумал вступление к тому, что станет его девятой симфонией, иными словами — его последней симфонией, потому что, начиная с Бетховена, какое-то проклятие не позволяет создать десятую. Никто, ни Брамс, ни Шуберт, ни Шуман, ни Брукнер, не перешел этого рубежа. А если это будет его последняя симфония, он не станет торопиться начинать ее. Однако вступление все время преследует его, оно, как наваждение, звучит в ушах: «Жила-была тональность!»