Последняя из рода Болейн - [12]

Изящная фигурка королевы скользнула прочь от Марии, к огромному ложу под балдахином, уже убранным в светло-коричневый и белый цвета, с изображением саламандры — символики нового короля Франциска I.

— Я скажу королю, что ты должна остаться при нашей беседе завтра утром, Мария. Мне с тобой будет спокойнее, а он наверняка не станет лишать меня единственной оставшейся фрейлины-англичанки. Добрых сновидений, Мария.

— Да хранит Господь Бог нас обеих, Ваше величество, — послышался шепот Марии Буллен, и темная опочивальня снова погрузилась в тишину.

«В декабре даже свет дня выглядит морозным», — подумала Мария Буллен, глядя на свинцово-серое небо, нависшее над каменными балюстрадами особняка Клюни. По крайней мере, можно закутаться потеплее и снова побродить по римским развалинам в заледенелом парке.

— Если бы этот особняк Клюни стоял на берегу реки, мы бы точно окоченели, Ваше величество, — заметила она своей госпоже; та напряженно застыла в резном дубовом кресле, ожидая прибытия нового короля. Тяжелые юбки из златотканой парчи, собранной в тугие складки, казались высеченными из мрамора, но Мария-то знала, что ее государыня вовсе не холодная статуя. Она видела, как от порывистого дыхания Марии Тюдор вздымается тесный корсаж цвета слоновой кости и колышется изящно ниспадающий на него с плеч каскад тюля и белого крепа. Ровно мерцали драгоценные камни на внешних парчовых рукавах и в их декоративных прорезях, открывавших такие же внутренние рукава, и на тяжелом поясе, с которого до самого ковра, до носков бархатных туфелек, свешивались длинные четки.

Сама юная фрейлина замерзла и казалась себе невзрачной в платье из бархата и парчи, которое четко обрисовывало пока еще миниатюрные формы, обещавшие превратиться со временем в пышные округлости женской фигуры. В комнате царила абсолютная тишина, пока не заговорила ее обожаемая королева и подруга.

— Боюсь, что мы все равно окоченеем, Мария, — во всяком случае, души у нас заледенеют, — если только не удастся в самом скором времени покинуть этот особняк. Франциск прекрасно понимает, что я не жду дитя. Как страстно я жажду сжечь у него на глазах эту бесцветную парчу, шелка, тюль и креп, а потом смеяться и танцевать на его коронации в Реймсе!

Ее горячность испугала Марию, она ощутила, как защемило сердце.

— Вы просто утомлены, Ваше величество. Скоро, совсем скоро придут добрые вести. Зубы у вас прошли?

— Болят, Мария, все сильнее и сильнее. Мятное масло с камфарой совсем не помогает. Впрочем, у меня все болит — кто поймет, в чем причина, кто пропишет лекарство? — Она как-то странно рассмеялась, и Мария даже обрадовалась, когда раздался стук в дверь. Она тихонько отступила к самой стене, чтобы казаться как можно менее заметной в грядущем столкновении царственных особ. Неожиданно громким показалось ей шуршание белых юбок.

Створки дверей бесшумно, словно сами собой, скользнули в стороны — и вот явился он, куда более высокий и величественный, чем она привыкла видеть его на банкетах, маскарадах и играх. Могучие плечи, казалось, готовы разорвать белый бархат дублета, а голова с гладко зачесанными черными волосами и точеными чертами лица смотрела чуть ли не из-под потолка на завороженную Марию. В этот потрясающий миг Мария думала только о том, чтобы не разинуть рот, и была не в силах оторвать глаз от стремительных крепких ног, не прикрытых белым бархатом короткого, отороченного мехом горностая плаща. Франциск мелькнул перед ней и быстро подошел к ожидающей Марии Тюдор. Его белые одежды — дублет, короткие штаны, узкие чулки — были сверху донизу покрыты вышивкой, кружевами, тончайшими складками, обшиты изысканной каймой. Франциск излучал тепло и жизненную силу, хотя был одет в белое, как и обе дамы, с головы до ног. Филигранно расшитые золотом подвязки подчеркивали каждое движение мускулистых ног. Он сдернул с головы горностаевую шапку, украшенную длинными снежно-белыми перьями цапли, а золотой пояс, кинжал и богато разукрашенный гульфик, хранивший его мужское достоинство, — все кричало о богатстве и дышало жаром, какого отнюдь не испытывали обе англичанки в своих траурно-белых одеяниях.

Мария затаила дыхание, боясь нарушить хрупкую тишину, царившую в комнате, пока никто еще не сказал ни слова. Если на госпожу этот король из дома Валуа произвел такое же впечатление, как на ее фрейлину, беседа обещала стать очень интересной!

Франциск учтиво склонился, поцеловал бледную женщину в обе щеки и долго не выпускал ее из объятий.

— Ma cherie Marie![26] Как вы себя чувствуете, прекраснейшая моя королева?

— Я уже не королева, Ваше величество, и вам это хорошо известно. Однако благодарю вас, я вполне здорова.

— Но вы так бледны! Как бы мне хотелось, чтобы Франциск сумел вызвать нежные розы на ваших устах и белых щечках!

Казалось, его голос был из того же бархата, что и плащ, а обращался он к собеседнице таким ласковым и доверительно-нежным тоном, что Мария даже смутилась, увидев, каким ярким румянцем вспыхнули щеки ее госпожи под пристальным взглядом короля.

— Ваше величество, я прошу, чтобы моей английской фрейлине было позволено остаться. Она очень дорога мне.