— Так вы ничего не велите ему сказать, милэди?
Ее губы полураскрылись; она сделала знак, чтоб он удалился, — ребенок не должен был видеть ее слабости. Разве графиня Кастельмен не сильнее этого?
Юноша не двигался и не спускал с нее глаз.
— Так я скажу сэру Фульке, что у несчастных нет друзей!
Она подняла голову с тою величественною грацией, которая не покидала ее в дни торжеств среди блестящего двора, и, снова вручая залог юноше, сказала:
— Ступай, отдай это твоему господину и скажи ему, что несчастие делает нам друзей дороже, чем успех. Он поймет!
Вечерний звон раздавался вдали. Папоротники колыхались под вечернею росой. Звезды сверкали на дрожащих листьях. Тишина царила над лесом.
Цецилия опять была на террасе, уставленной розанами, под тенью буковых деревьев. Она ждала, она сторожила, она прислушивалась ко всякому шелесту листьев, но ничего не слыхала, кроме страстного биения своего сердца. Она забыла свою гордость, — ей осталось только одно беспокойство любви.
Среди пустынной тишины она узнала знакомые шаги, почувствовала близость… Она закрыла лицо руками. Для нее были новы эта слабость, этот ужас, эта мука любви. Она хотела овладеть собою, призывала свою силу, презирала себя… жалела… И вдруг чья-то рука схватила ее руку и послышался страстный голос: «Цецилия, Цецилия! правда ли это? Неужели в своем несчастии я более счастлив, чем когда-либо? Или я мешаюсь, или то видение рая?…»
Она смотрела на него тем величественным взглядом, который ему был так хорошо знаком; но ее губы дрожали и она не находила слов. Затем ее прекрасные глаза наполнились слезами, взор стал ласковее и выражал какую-то особую прелесть. Ее голос, слабый как дуновение ветерка среди цветов, прошептал на ухо Фульке Равенсуорсу в то время, как обожаемая головка склонилась к нему на грудь:
— Останьтесь, останьтесь!… Или же, если вы должны уехать, ваше изгнание будет моих и ваши опасности — моими.
Вышитый платок хранится, как святыня, в семействе Цецилии Кастельмен и напоминает еще и теперь об ее тайном браке в капелле замка, об ее изгнании с мужем по ее собственному выбору и об их возвращении в Лиллиесфорд. Этот платок переходит из поколения в поколение к прекрасным молодым дамам, которые унаследовали от своей прабабки голубые глаза и царственную осанку… Вот он передо мной с своим разноцветным вензелем, такой же, каким покоился в былые дни на сердце бедного солдата Стюартов. И так долго живет то, что не обладает ни страстью, ни жизнью, между тем как жизнь человеческая проходит, словно песня, которая замирает в воздухе, и забывается так же скоро, как пропетая песня. Стихи Ронсара: «Идет время, бежит оно, но не исчезает, как мы» — составляют прекрасный припев к нашему собственному, быстро исчезающему, существованию.
