Последняя из единорогов - [86]

Единорог простояла над телом короля Лира долгое время. Я, тоже постояв немного, отошла и села около Мальки, а скоро и Молли опустилась рядом. Но Шмендрик остался стоять на коленях у тела короля Лира и что-то говорил единорогу. Слов я не слышала, но по его лицу было видно, что он просит о чем-то, о какой-то услуге. Моя мать говорит, что всегда может сказать: я пришла о чем-то просить, хоть я и рта еще открыть не успела. Единорог не отвечала ему, конечно, – они же не умеют говорить, я почти уверена, – однако Шмендрик продолжал настаивать, пока она не повернулась и не взглянула на него. Тут он умолк, поднялся на ноги и отошел от нее. А единорог осталась на месте.

Молли говорила мне о том, как храбра была Малька, о том, что никогда еще не видела собаки, которая напала бы на грифона. Спросила, были ль у нее когда-нибудь щенки, и я ответила: да, но ни один из них не был Малькой. Так странно. Молли очень старалась утешить меня, ободрить, а я старалась утешить ее, потому что ничего этого она не могла. И мне все время было ужасно холодно, я казалась себе ушедшей от всего на свете почти так же далеко, как Малька. Я закрыла ей глаза, как человеку, сидела рядом с ней и гладила ее, гладила.

Единорога я не заметила. Молли, наверное, заметила, но ничего не сказала. Я продолжала гладить Мальку и подняла взгляд, только когда единорог склонилась поверх моего плеча. Вблизи я увидела блестящие спиральки подсыхающей крови, но не испугалась. Просто ничего не почувствовала. А потом рог коснулся Мальки, очень легко, прямо там, где я ее гладила, и Малька открыла глаза.

Ей потребовалось время, чтобы понять, что она жива. Мне тоже, только большее. Сначала она вывалила язык и тяжело задышала, и видно было, что ей ужасно хочется пить. Где-то неподалеку журчал ручей, Молли пошла, отыскала его и вернулась с водой в сложенных чашкой ладонях. Малька вылакала всю, попыталась встать и упала, точно щенок. Однако попыток не оставила и наконец поднялась на ноги, и попробовала облизать мне лицо, но в первые несколько раз промахнулась. Я заплакала, только когда ей это все-таки удалось.

А увидев единорога, она проделала нечто странное. Сначала просто глядела, недолго, а потом поклонилась или присела в реверансе, только в собачьем – вытянула перед собой передние лапы и положила голову на землю между ними. Единорог ткнула ее носом, очень легко, чтобы не повалить. И впервые посмотрела на меня… а может быть, это я впервые посмотрела на нее по-настоящему, не на рог, не на копыта, не на волшебную белизну, а в ее бесконечные глаза. И что же они сделали – не знаю как? – глаза единорога, – они освободили меня от глаз грифона. Ибо ужас того, что я увидела в них, не исчез со смертью грифона, не исчез даже с возвращением Мальки. Но глаза единорога вмещали весь мир, весь мир, которого я никогда не смогу увидеть, да и не важно, ведь я его уже видела, и он прекрасен, и я живу в нем. И теперь, когда я вспоминаю Джиан, и Лули, и мою Фелиситас, которая, как и единорог, могла разговаривать только глазами, я вспоминаю их, а не грифона. Вот что случилось, когда единорог и я посмотрели друг другу в глаза.

Я не видела, попрощалась ли единорог с Молли и Шмендриком, и не видела, как она уходила. Не хотела. Только услышала, как Шмендрик сказал:

– Собаку, а? Я чуть не надорвался, распевая, чтобы приманить ее к Лиру, призывая ее так, как никто еще единорога не призывал, – и она возвращает к жизни не его, а собаку. А я-то всегда думал, что она лишена чувства юмора.

И Молли ответила:

– Она слишком любила его. Потому и отпустила. И говорил бы ты потише.

Я хотела объяснить ей, что знала: Шмендрик именно так и скажет, уж слишком ему было грустно, но Молли подошла ко мне и стала гладить вместе со мной Мальку, и я промолчала. Заговорила она:

– Мы проводим тебя и Мальку до дома, двум великим леди надлежит иметь свиту. А потом повезем домой короля.

– И больше я никогда тебя не увижу, – ответила я. – Как не увижу и его.

А Молли спросила:

– Сколько тебе лет, Суз?

– Девять. Почти десять. Ты же знаешь.

– Ты умеешь свистеть?

Я кивнула. Молли поозиралась, как будто украсть что-то надумала. И, наклонившись ко мне, зашептала:

– Я сделаю тебе подарок, Суз, но только не вскрывай его до дня, в который тебе исполнится семнадцать. В этот день ты должна уйти из деревни и отправиться одна в какое-то тихое место, которое многое для тебя значит, а там просвистеть – вот так.

И она просвистела короткую мелодию и велела повторить ее – и я повторяла, снова и снова, пока Молли не уверилась, что я точно запомнила каждую ноту.

– Больше ее не высвистывай, – сказала она. – Не высвистывай вслух, ни разу, пока тебе не исполнится семнадцать, но повторяй про себя. Ты понимаешь разницу, Суз?

– Не маленькая, – ответила я. – Понимаю. Но что случится, когда я ее просвищу?

Молли улыбнулась:

– Кто-то придет к тебе. Может быть, величайший маг мира, может быть, всего лишь старуха со слабостью к доблестным, дерзким детям. – Она сжала мое лицо ладонями. – А может быть, даже единорог. Потому что прекрасные существа всегда будут стремиться снова увидеть тебя, Суз, и услышать. Поверь старухе на слово. Кто-то придет.