Последняя индульгенция. Кондоры не взлетели - [19]

— Если побежит — значит, виноват, поймаем, сознается, — благодушно улыбался участковый инспектор.

«Ни дать, ни взять — Швейк! — мелькнуло у Улдиса. — Швейк, да и только!»

— Логично, — сказало он вслух. — Ну, а если он замешан в чем-то другом?

— Сознается в этом, и все будет ясно.

— А если не сознается?

— Задержим и потребуем рассказать, где был и что делал в тот день, когда убили Ольгу. Да что ты на меня уставился, как на пещерного человека? Никакой он не герой преступного мира, твой Зиедкалнс.

— Кто же он?

— Обычный алкаш и тунеядец. Когда-то был кондитером, потом шофером, из-за пьянства лишился прав, работал слесарем…

— А за какие заслуги получил квартиру в новых домах?

— Квартира не его, а жены, она дворничиха. Сам он тоже какое-то время проработал сантехником в ЖЭКе — и снова прогнали за пьянство. Бремя для своей семьи: скандалист, дерется, мы его сажали за решетку. Так что я-то его знаю, он мне за версту начинает улыбаться. Ничего, что район большой — я свой район знаю, как пять пальцев.

— Способен ли он на тяжкое преступление?

Вилциньш немного подумал.

— Трезвый — нет. А пьяный — агрессивен. И подзадорить его легко.

— Ну, тогда пошли, — согласился Стабиньш с участковым, — заберем парня. Сделаем обыск и попробуем что-нибудь из него выжать. Не знаю только, какой формальный повод выбрать.

— Можно бы за злостную неуплату алиментов, — подсказал Вилциньш. — Исполнительный лист хранится у жены на кухонной полке, под бумагой. Некуда отсылать. Да повод для задержания найдется. Но сегодня ничего не получится. Жаль, но не выйдет, — Вилциньш развел руками.

— Это еще почему?

— Да видишь ли, Зиедкалнс Виктор Янович вот уже четыре дня дома не показывался. Мои дружинники сейчас его разыскивают, обшаривают все ямы, куда он мог свалиться. Как только нападут на след, сообщат мне.

— Почему сразу не сказал? — повысил голос Стабиньш. — Что мы здесь воркуем, как влюбленная парочка?

— Ты меня, во-первых, и не спрашивал, только инструктировал, что надо делать и чего не надо. А во-вторых, разве моя информация так уж ничего и не стоит?

— Это все ты мог бы сообщить письменно, незачем было тащить меня ни свет ни заря в такой конец, из Пиекрастес — сюда.

— Я подумал, что ты, как хороший сыщик, поможешь нам побыстрее найти его. Тем более, что исчез он на другой день после гибели жены.

Улдис присвистнул.

— Ну, ладно, — примирительно сказал Вилциньш, — у нас и так работы хватает. В подвале, где Зиедкалнс обычно спит после пьянки, в стене два кирпича вынимаются. За ними спрятана женская сумочка — наподобие той, какая была у Ольги Зиедкалне в день ее смерти и пропала после наезда. А в сумочке — разные женские принадлежности для наведения красоты.

— А документы? — Стабиньш с надеждой глядел на коллегу.

— Ни документов, ни денег. Мы произведем обыск, официально изымем сумочку. Сможешь предъявить ее сыну Зиедкалне, товарищам по работе, а если найдем отпечатки — пошлешь на экспертизу.

— Но…

— Не бойся. Зиедкалнс раньше времени ничего не узнает. Айя, его жена, любит его, как собака палку. Она промолчит. А после обыска зайдешь ко мне, позавтракаем. Я тут недалеко живу.

Разбитый и взятый в плен, Стабиньш медленно двинулся вслед за Вилциньшем к дому, где жил Зиедкалнс. Про себя он надеялся попозже глотком кофе или крепкого горячего чая смыть горечь сегодняшнего утра.

XIII

Квартира, в которой жила до последнего дня Ольга Зиедкалне, находилась в типовом доме в массиве Югла. Лифта не было. Войдя, Розниекс остановился посреди комнаты, переводя дыхание. Жилье было не слишком просторным: две комнаты и кухня.

— Значит, в этой комнате жила ваша мать. А в другой — вы?

— Да, — кивнул Ромуальд. — В маминой комнате я ничего не трогал с того дня, когда… — он смолк.

Жилье может многое сказать о своем обитателе. Комната Ольги резко отличалась от комнаты ее сына. Сын и мать — но насколько они были непохожи! В комнате Ромуальда царил обычный для молодых людей хаос: учебники, романы, магнитофонные кассеты, пластинки, диапозитивы, вырезки из журналов валялись кучей на секретере, полках, в выдвинутом до половины ящике. Смятая постель на диване, фотографии зарубежных актеров и музыкантов на стенах.

Розниекс постоял в дверях, покачал головой и вернулся в первую комнату. Покрасневший Ромуальд последовал за ним.

— Да, — негромко сказал Розниекс, — можно подумать, что у вас с матерью ничего не было общего.

Ромуальд промолчал. Розниекс сел на краешек дивана и начал внимательно оглядывать комнату. Широкое окно закрывали легкие желтоватые гардины, хорошо сочетавшиеся с коричневато-красными портьерами и осенними листьями на моющихся обоях. Гардины были подвешены очень аккуратно, расстояние от складочки до складочки, можно подумать, вымерялось до сантиметра. Во всем была заметна удивительная, педантичная симметрия. На книжной полке книги за вымытыми до блеска стеклами были расположены по величине и цвету, образуя ровный ряд. Над полкой висел пейзаж — грустный зимний вид. Напротив, над диваном — совсем иное: написанный в светлых радостных тонах круглолицый ребенок на горшочке, с мохнатым мишкой в руках. Сентиментально, даже слащаво. И все же что-то объединяло эти столь различные полотна. Розниекс попытался понять, что именно: безграничное восхищение ребенком на фоне нелегкой жизни матери-одиночки? Вряд ли Зиедкалне расположила так картины с умыслом. Тут скорее действовало подсознание. Видимо, и в той, и в другой было нечто, близкое ей.