Последняя граница - [29]

Приняты следующие меры для поимки северных шайенов. Рота пехотинцев и приданные им лошади отправляются специальным поездом завтра из форта Уоллес, чтобы преградить путь индейцам, в случае если они перейдут железнодорожную линию на восток или запад от вышеупомянутого форта. Две пехотные роты выступают сегодня вечером из форта Хейс и расположатся в двух пунктах, где индейцы обычно переходят Тихоокеанскую железную дорогу в Канзасе, – между фортами Хейс и Уоллес. Одна рота пехотинцев из Доджа размещена вдоль железной дороги к западу от этого пункта. Два кавалерийских эскадрона из форта Рено идут следом за индейцами, и к ним присоединится кавалерийский эскадрон из Кэмп-Сепплай. Из форта Лайон высланы войска для наблюдения за местностью на восток и запад от поста и отдан приказ немедленно атаковать индейцев, в случае если они будут обнаружены и не захотят сдаться…»

Шурц отложил телеграмму и пробормотал:

– Мышеловка.

– Поуп – человек дельный.

– Да, я теперь понимаю, почему репортеры решили, что в Канзасе идет война.

Шерман пожал плечами:

– Если солдатам нечего делать, то дисциплина падает. Это встряхнет их немножко. Сегодня или завтра мы услышим, что индейцев захватили.

– Вероятно… если только кто-нибудь из них уцелеет, – добавил Шурц.

– Они получат по заслугам. Если они убьют хоть десять наших солдат, то, сколько бы мы их ни прикончили, они еще останутся у нас в долгу. Я не чувствую симпатии к индейцам. Следовало их уничтожить еще пятьдесят лет назад, и наша страна только выиграла бы от этого.

– Возможно…

– Я распорядился, чтобы вожди и уцелевшие мужчины были отправлены на Тортегесские острова.

– На Тортегесские острова?

– Мятежи следует вырывать с корнем. Это жестокий способ, но только тогда с ними будет по-настоящему покончено.

– Разве?

– Иначе искра будет тлеть.

– Вы, вероятно, правы, – мягко сказал Шурц; откинувшись на спинку стула, он насмешливо смотрел на кончик своей сигары. – Нехорошо, если вся эта история попадет в газеты, хотя особого значения это не имеет. Переселение индейцев – правительственное мероприятие, и нельзя разрешить трем сотням каких-то дурацких дикарей бродить с места на место, точно цыганам. Одно только… – Он тряхнул сигарой, рассыпая пепел по полу. – А ведь хорошо работать в подвале, – продолжал он. – Гораздо лучше, чем сидеть на высокой башне, надо всем и всеми.

– Здесь прохладно, – согласился Шерман.

– Очень прохладно… Так о чем мы говорили? – спросил Шурц; он затянулся сигарой. – Вы знаете, я люблю эту страну. Иногда меня спрашивают, не хочу ли я вернуться в Германию. Ах, я отбросил эту мысль уже двадцать лет назад! Мне говорят – это же мое отечество, а я отвечаю, что отечество там, где человек может быть свободным. Я обманываю самого себя, но все же продолжаю в это верить. Когда человек стареет и обрастает бородой, он откидывает одно честное убеждение за другим. Жажда свободы и добра как бы загнивает в нем.

– Можно сказать также, что с возрастом приходят осторожность и мудрость.

– Говорят. Нет, теперь я, конечно, не буду сражаться на баррикадах, а вы не пройдете маршем через Джорджию. Я надеялся, – продолжал Шурц свои рассуждения, – что нам удастся уладить это дело с шайенами и не будет нужды отправлять их вождей на острова.

– Образумить индейцев невозможно.

– Разве? Нам кажется, что у них нет разума и что они делают безумства, вроде, например, попытки пройти тысячу миль, хотя повсюду их стерегут войска, чтобы задержать. Но, может быть, они не умеют рассуждать и взвешивать. Они хотят попасть к себе на родину и идут туда. Надо пройти долгий путь на север, но это не кажется им невозможным, – что же невозможного в такой простой вещи, как возвращение на родину!

– В данном случае дело обстоит именно так, – сказал Шерман.

Они опять пожали друг другу руку, и Карл Шурц стал медленно подниматься по лестнице.

Провожая его до дверей, Шерман удивлялся, как медленно идет министр внутренних дел.

– Когда их доставят в тюрьму, я сообщу вам немедленно, – сказал Шерман.

Но Карл Шурц едва ли слышал его.

Погрузившись в свои мысли, он старался понять, каким образом ложное в теории может быть правильным на практике.

ГЛАВА ПЯТАЯ Сентябрь 1878 года КОВБОИ И ИНДЕЙЦЫ

Солдат, посланный капитаном Мюрреем в Додж-Сити, высокий, жилистый девятнадцатилетний парень с фермы в Нью-Джерси, носил прозвище «Рыжий». Длинное, лошадиное лицо его было почти сплошь усеяно веснушками, на голове торчали вихры морковного цвета. Его звали Ишабод Венест. Если бы Венесты не поселились в свое время на маленькой ферме за Патерсоном, Ишабод мог бы стать Вандербильтом или Астором[13].

Венесты были выходцами из Голландии, из той ее части, которая расположена далеко от моря. Это были медлительные, спокойные люди, в течение ряда поколений занимавшиеся фермерством. Они никогда не ездили дальше Патерсона, любили деньги и всегда имели их достаточно, чтобы чувствовать себя обеспеченными. Ишабод был первым в их семье путешественником, первым искателем приключений; но даже и он растерялся, когда ему пришлось вступить в армию и вместе с ней очутиться среди прерий.

Он всегда тосковал по дому, по мирной, устоявшейся жизни, по сытной голландской пище. Он тосковал по запаху зрелого зерна в амбаре, по жирному чернозему, по деревенской жизни, тосковал по толстенькой голубоглазой кузине, хорошевшей с каждым месяцем, с каждым годом. Чувство одиночества искало себе выхода в мрачной драчливости, а длинные мускулистые руки Венеста действовали, точно крылья ветряной мельницы. Он был рыжий, и ему полагалось быть драчуном.