Последний зов - [11]

— Подсудное дело. Сам в тюрьму напросился… Я бы ещё понимал — кто другой… Но ты…

— Они первые. Я не начинал.

— Сколько раз говорено: не поддаваться на провокации! Приказы надо выполнять безоговорочно. Кроме явно преступных. Это тебе известно?

— Так точно.

— Получается, что я отдавал явно преступный приказ.

— Никак нет.

— Значит, стрелял ты сознательно.

— Так точно.

— Ну, знаешь! — Иванов присел на койку. — Заладил, как попугай. У тебя здесь все в порядке? — постучал себя по лбу.

— Всё в порядке.

— Да очнись же ты, парень. Несешь всякий вздор. Таким манером недолго себя потерять. — На припухшем от комариных укусов, тощем, с отросшей за ночь щетиной лице старшего лейтенанта читались недоумение и усталость.

Новиков смутно понимал себя, еще меньше доходили до сознания слова Иванова. Смертельно хотелось спать. Ничего больше. Спать, залечь на койку вниз лицом, как привык спать после ночной службы. И что бы ни говорил старший лейтенант, в каких бы ни обвинял грехах и ни грозил трибуналом — все потом, после сна. Ну, стрелял и стрелял. Ну, предадут суду, пускай.

С трудом поднял тяжелую голову:

— Двух смертей не бывает, товарищ старший лейтенант.

Иванов лскочил как ужаленный:

— Чушь какая! Соображаешь, что несёшь?

— Так точно.

— Попугай ты и есть.

В сердцах Иванов сдёрнул с окна солдатское одеяло, задул лампу и толкнул обе створки с такой резкостью, что они, спружинив, снова захлопнулись, дребезжа стеклами.

— Открой, дышать нечем.

— Есть открыть.

В канцелярию вливался синий рассвет. Волглый речной воздух вытеснял застойный прокуренный дух, напитавший всю комнату — от пола до потолка, ветер прошелестел листками откидного календаря на столе.

Кто-то протопал от склада с боеприпасами.

На станции Дубица, за заставскими строениями, отфыркивался и сопел паровоз.

— Товарняк, — неизвестно к чему сказал Иванов.

Потом паровоз взревел, часто и шумно задышал и тронулся с места. Было слышно, как, набирая скорость, состав удаляется к Бресту, взревывая и грохоча.

— Ушёл, — опять же непонятно обронил Иванов.

Новиков продолжал в бездумье стоять у края письменного стола, возле вешалки, на которую старший лейтенант повесил брезентовый плащ с вывернутым наизнанку правым рукавом. На душе было пусто. Он рассеянно взглянул на быстро вошедшего в канцелярию Голякова, привычно выпрямил в коленках ноги, но тут же ослабил их — ноги гудели, тяжёлые, будто приросли к дощатому полу.

— Что за стрельба была? — спросил Голяков. — На вашем участке?

— На моём. — Иванов механически раздвинул матерчатые шторки над схемой участка.

— Немцы?

— Начали они.

— Потом?

— Мы… Мы ответили.

Новиков переступил с ноги на ногу. Приход старшего лейтенанта почти не изменил ничего в его настроении, не прогнал усталость. И даже когда услышал дважды повторенное Ивановым «мы», не стал вникать в смысл — будто его, Новикова, это совсем не касалось.

— Темнишь, Иванов, что значит «мы»?

— Ну, я… — Старший лейтенант сгреб в горсть лежавшую на столе тетрадь с записями телефонограмм, скомкал её, повторив твёрже: — Разок пальнул. Они, сволочи, лодку прострелили… Но это не главная причина. — Он впервые посмотрел Голякову в лицо. — Надо было их отвлечь от Богданьского. Они могли его захватить. Верно? Могли. Запросто. Ну, я принял решение… Всякое действие лучше бездействия. Не так ли?

— Демагогия!

— Так было: немцы первыми подняли стрельбу. — Иванов разгладил скомканную тетрадь, задернул шторку над схемой участка. — Вот собирался донесение написать, а тут как раз вы пришли.

Будто очнувшись и враз оправившись от дикой усталости, Новиков во все глаза уставился на старшего лейтенанта, порывался что-то сказать, не ему, начальнику заставы, а Голякову.

Иванов, стоявший вполоборота к нему, вдруг обернулся всем корпусом:

— Идите, Новиков. Шагом марш чистить оружие!

— Пусть останется, — Голяков многозначительно улыбнулся, не удостоив взглядом обоих. — Донесение он хотел составить. Ха. Вы хотели донесение составить, а я помешал… Я всегда появляюсь не вовремя… Вот что, Иванов, вы это бросьте. Донесение полагается писать, как было. Первый день, что ли, служите?

— Через полчаса будет готово.

— Получаса мало. К донесению приложите чертежик места происшествия. Двух часов хватит?

— Управлюсь.

Но Голяков не торопился из канцелярии — достал папиросу, помял её между пальцев и закурил.

Вот и конец, подумал Новиков про себя. Все стало на свои места. Он с совершенно отчетливой ясностью представил действия Голякова. Старший лейтенант докурит свою папиросу, не спеша докурит, медленно, смакуя каждую затяжку, но думая о нем, о Новикове, и даже жалея его. Голяков прекрасно отдаёт себе отчеёт в случившемся, его не обведешь вокруг пальца — знает, уверен: стрелял Новиков, неплохой младший командир, даже совсем неплохой. Алексей от слова до слова помнил характеристику на себя, с которой при выпуске его ознакомили. Вся в превосходных степенях: «…В политических вопросах разбирается отлично, морально устойчив, понимает политику партии и правительства, вежлив, аккуратен, авторитетен…» А на выдержку?.. Ни слова правды. Липовая характеристика. По всем пунктам критики не выдерживает. Так, Лёшка, так. Куда от правды уйти! Не оправдал надежд своих командиров. Сейчас Голяков докурит свою папироску — вишь, чернота под мундштук добирается. Пригасит в блюдце окурок. Пригасит — и будь здоров, Новиков, сдай автомат. Поясок сними. Поясной ремень арестанту не полагается…