Последний виток прогресса - [20]

денег, новостей и подтверждений-регистраций присутствия (ими, впрочем, обеспечивают первые встречные).

Зато в модернизированном проекте совсем не выражена заброшенность. Чужеродность заставаемого мира, всегда встречающая Dasein, в известном смысле представляет собой отклик на априорную подозрительность. Заброшенность есть результат изначального смещения, вызванного подозрением. Для хуматона, напротив, естественная установка состоит в том, чтобы оказаться среди своих: он отнюдь не чувствует себя шпионом в тылу врага и, если говорить о «жанрах», решительно предпочитает боевик детективу. Не является для него экзистенциалом и бытие-к-смерти. Нормальный инстинкт самосохранения не подвержен этой философской модуляции. Факт неминуемой смертности не погружает хуматона в омут «последних вопросов», страх смерти присутствует лишь на эмпирическом уровне. Наконец, не выявлена, собственно, сфера Gerede, «болтовни». По одной простой причине: внутри континуума ей просто нечего противопоставить.

Если уж говорить о Хайдеггере, то в своем описании свершившегося забвения бытия философ уделяет много внимания технике, подчеркивая ее эпохообразующий характер. Однако преобразование чаши в пластмассовый стаканчик скрывает от него куда более важный факт преобразования манускрипта в газету…»

Но здесь мы, пожалуй, прервем сеньора Аутисто, поскольку его дискурс все более начинает напоминать «Диалектику Просвещения» Адорно и Хоркхаймера. Подзащитный уже явно потерял нить реабилитирующей его речи и переключился на мультики. С его точки зрения, герои мультиков куда как успешнее заполняют вакансию философов от ПСК.

6 В поисках новой мифологии

Свод мифов можно рассматривать как духовные подпорки любой устойчивой социальности; при этом способ фиксации мифа, включая выбор носителей, немаловажен. Запечатлен ли миф на скрижалях или глиняных табличках или, может быть, его воспроизведение неразрывно связано с колебаниями струн – все это далеко не посторонние моменты как для содержания священного текста, так и для последствий его «распечатки» в теле социума. Носитель мифа сам по себе должен быть достаточно авторитетным и уж никак не вправе бросить тень на драгоценное содержимое.

Скажем так: если бы благая весть о деяниях Иисуса была обретена в XVIII веке, она не могла бы быть опубликована в газетах и журналах по причине неизбежной дискредитации ее в этом случае. Но во второй половине XX века предпубликация в прессе уже нисколько не повредила бы авторитету новообретенного Священного Писания. В начале XXI века ни один текст, обойденный вниманием mass media, уже не может претендовать на общезначимость, не то что на сакральность.

Что же касается мифологии или, лучше сказать, опорных мифологем ПСК, то они конденсируются на светящихся экранах. Во-первых, как уже отмечалось, для все еще почтенных философских текстов потесниться ради апологии ПСК было бы равносильно иллокутивному самоубийству – как если бы офицеры Генштаба стали пропагандировать идеи пацифизма. Да и для художественной литературы создание мифологии хуматонов и уж тем более согласие руководствоваться ею было бы похоже на внутреннюю диверсию, направленную против автора и принципа авторствования. Ведь автор — важнейшая на сегодняшний день ипостась субъекта, едва ли не единственная еще не исчерпавшая своей внутренней силы[27]. Во-вторых, ПСК изначально ориентирован на зрелище, а не на «читалище». Мониторы – это и есть его скрижали. И художник, занятый созданием фильмов и видеоклипов, не может не учитывать вектор ожиданий аудитории, будь он хоть трижды субиком.

Скрижали появились раньше священных текстов, предназначенных для их заполнения. Но они уже несли в себе предчувствие могущественного бога – и он не замедлил объявиться, сиятельный и ревнивый Июкста, бог-покровитель рекламы, хранитель Иллюзиона, дух Матрицы[28]. И как бы ни выпендривались художники-субики и субики-режиссеры, как бы ни дорожили они своей фигой в кармане, все же они вынуждены повиноваться указующему персту того, в чьи владения они вышли. Пробная мифология хуматонов как форма неоязычества проясняется по мере торжества транспарации, по мере того, как сам хуматон конденсируется в качестве агента-деятеля ПСК.

Показателен в этом отношении фильм Роберта Земекиса «Форрест Гамп». Несмотря на иронию создателей фильма – впрочем, весьма умеренную, – мы отчетливо видим контуры нового «мифа о происхождении»; еще более ярко представлен отредактированный принцип богоугодности. По существу, Форрест Гамп, главный герой, предстает как новоявленный Прометей, дающий людям (то есть американцам) чрезвычайно важные прецеденты и совершенно необходимые для настоящей, подобающей человеку жизни приспособления. Среди них образцы героизма, порядочности, верности данному слову, но также и компактные фрагменты образа жизни вроде бега трусцой. Американский Прометей абсолютно бесхитростен, словно брат-близнец Микки-Мауса, и в этом источник его экзистенциального торжества.

Важно отметить, что бесхитростность и прямодушие работают в двойном ключе – одновременно как несомненный знак богоизбранности и как секрет мирского успеха. Бесхитростность оказывается лучшей стратегией там, где терпит поражение хитрость разума. Форрест гоним злобными и неблагодарными субъектами, но никакие гонения не ожесточают его душу – и всякий раз хитроумно-изощренным субъектам приходится признавать правоту прямодушного хуматона. Совершенно неслучаен список добродетелей нового пророка: спортивность, необидчивость, воистину эталонное доверие к первым встречным, которое и вправду обезоруживает, наконец, любовь к простым зрелищам и простым занятиям вроде подстригания газона. И полное отсутствие вредных привычек, в том числе и привычки к чтению. Характерна в этом отношении одна из ключевых сцен фильма, когда Forrest Gump junior вручает отцу книжку, которую тот читал еще в детстве. Гамп-младший ее уже перерос, для отца же она остается единственным образцом того, что вообще стоит прочесть.