Последний вервольф - [22]

Все эти дни я боялся встретиться с ней взглядом. Теперь я видел, сколько в нем прежней теплоты и открытости. Этот взгляд просил вернуться к нашему счастливому заговору, заново принести друг другу молчаливые обеты, просто узнать ее.

Лето разбрызгало у нее под глазами веснушки. После нашей первой ночи любви в Лозанне мы лежали в постели, потрясенные, и она сказала: «Боже мой, как хорошо».

— Как бы там ни было, Джейк, — произнесла она, — я все выдержу. Но ты это и так знаешь.

На какую-то долю секунды я поверил, что все в порядке. Мы вместе. Мы все пережили. Дистанция между нами стремительно сокращалась. Эти дни забудутся как недоразумение.

— Знаю, — ответил я, но вдруг почувствовал, как от ступней по телу поднимается жар, и снова увидел ту девушку. Ее распотрошенное бедро казалось раскрытой шкатулкой с рубинами, и, хотя было всего три часа пополудни, я увидел, как медленно восходит луна. Меня охватило безудержное веселье. Я повернулся и бросился через луг.

11

Они убили лис.

Я оторвался от рассказа, чтобы раскурить «Кэмел», услышал снаружи какой-то шорох и вышел взглянуть. На заднем крыльце, обращенные к дому, лежали лисьи головы: две — с закрытыми глазами, одна — почти еще лисенок, уши слишком большие, словно у летучей мыши — с открытыми. К деревьям в двадцати футах от крыльца уводила единственная цепочка следов. Мы можем прийти откуда угодно, так, что ты и не услышишь. Я постоял на крыльце, вглядываясь в лес. Ничего. Но темнота была полна чужим присутствием. Я сразу подумал об Эллисе.

Чтобы развеять скуку и впечатлить новичков. Чтобы напомнить о Вольфганге. Чтобы набить себе цену. Злобный ублюдок — так он назвал себя в «Зеттере». Если это его работа, то он делал ее с равнодушным старанием. Его логику невозможно понять. Я представил, как Грейнер наблюдает за действиями своего протеже и с грустным изумлением признает, что пора передать эстафету преемнику.

Я похороню головы утром. Сейчас слишком холодно, а лисам уже все равно. Мертвое мясо — оно и есть мертвое мясо.

* * *

До дома Чарльза было шесть миль по сельской местности. Я останавливался бессчетное количество раз. В глазах двоилось, накатывала тошнота, время от времени я чувствовал, что больше не могу сделать ни шагу. Когда я упал, земля стала продолжением моей кожи, я понимал ее скрытую яростную жизнь. ВЕРФОЛЬФ — вот что шептала мне трава, листья и сам воздух, наполненный звоном и гулом. Добравшись до леса на краю владений Чарльза, я встал на четвереньки и опустил пылающее лицо в мелкий ручей с блестящей галькой на дне. Я чувствовал, как волк во мне распрямляет плечи, потягивается, вываливает длинный язык.

Время от времени у меня наступало просветление. Религия твердила (я то верил священникам, то нет), что происходящее со мной — наказание за плотские утехи (что касается сексуального аппетита, то мы с Арабеллой вполне могли бы поспорить с Калигулой; не было такого запретного плода, которого мы легкомысленно не отведали бы) или — что было гораздо более верно — за то, что мы пренебрегли Господом, в своей ослепляющей любви сочтя его исполнившим свою роль. Да не будет у тебя других богов перед лицом Моим.[2] Первая заповедь Яхве, та, в которой он не постыдился признать свою слабость. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель…[3]

У него были все основания ревновать к Арабелле. Дело не в том, как мы трахались, лизали и сосали (и даже не в медленных утонченных извращениях, которые мы совершенствовали первые две недели брака), а в том, что наше падение оживляло душу вместо того, чтобы погубить ее, и возвышало вместо того, чтобы низвергнуть в бездну. И вы будете, как боги.[4] Змей, соблазнивший Еву, не солгал. Мы были сотворены по собственному божественному подобию, но сотворены не из плоти и крови — и Бог терялся в свете нашей святости. Христос родился от непорочной девы и непорочным же умер. Что он мог знать? Правда тела принадлежала нам, а не ему. Человеческая любовь не отрицает Господа, но ставит его на заслуженное второе место. Мы с Арабеллой ходили в церковь, как навещали бы доброго престарелого дядюшку — человека, который не имеет никакого влияния и рано или поздно будет погребен и забыт.

И за грех твоей непомерной гордыни я обращаю тебя во зверя… Временами я почти убеждал себя, что слышу осуждающий голос Всевышнего — в шорохе листьев, в журчании ручья, в мягком дуновении ветра. Но это ощущение неизменно сменялось куда более страшным: что там, где полагалось находиться Богу, теперь — лишь гранитная плита молчания, плита величиной с Вселенную. И этот образ — неба как заброшенного амбара со звездами; земли, в мучительной бессмысленности рождающей цветы и зверей — был столь ужасающ, что я возвращался к мысли о божественном гневе почти с облегчением. Тот же ль он тебя создал, кто рожденье агнцу дал?[5]

Уже было темно, когда я добрался до Арчер-Гренджа — двухсотлетнего особняка, который Чарльз делил с матерью, старшей сестрой, глухим дядей, тремя догами и прислугой в количестве двадцати четырех душ. Мать с сестрой отдыхали в Бате. И слава богу: леди Брук осуждала мое недворянское происхождение, а мисс Брук осуждала мою жену.