Последний суд - [83]

— Но у вас не было необходимости в таком всеобъемлющем предательстве.

— О да. Но если бы я начал утаивать от них какие-то сведения, они могли в любой момент сцапать меня снова.

Он оглядел их, пытаясь понять, какое впечатление производят на них его слова. Но потом, очевидно, решил, что это не имеет значения.

— Но вот в войне наступил перелом. Во Францию пришли американцы, и всем стало ясно, что фашисты проиграли войну. Я встретился со Шмидтом, и он предложил мне сделку. Я не мог отказаться. Мы договорились, что он сохранит мою тайну, а я никогда не выдам его. Он знал, что его объявят в розыск. Мы были нужны друг другу.

Затем я на чем-то прокололся. Должно быть, Гартунг случайно подслушал наш разговор. Как ему стало известно обо мне, я не знаю до сих пор. Очевидно, что-то натолкнуло его на эту мысль: какая-нибудь записка, фотография, дневник… Он начал странно вести себя со мной, и тогда мы со Шмидтом выработали план. Мы решили рассказать Гартунгу об очередной операции и, когда она провалится, возложить вину на него.

И вот, когда все уже было готово, он пришел ко мне в офис и бросил обвинение прямо в лицо. Конечно, я все отрицал, но он, по-видимому, обладал неопровержимым доказательством.

— Вы оставляли его в кабинете одного?

Руксель пожал плечами и попытался вспомнить.

— Нет, точно сказать не могу. Но возможно, именно тогда он спрятал свою улику в картине. На следующий день он исчез, немцы не успели его схватить. Не знаю, как ему это удалось, однако это факт. Зато они взяли всех остальных участников группы.

После войны Гартунг вернулся. Я работал в комиссии по военным преступлениям, поэтому мне ничего не стоило арестовать его и подготовить обвинительное заключение. Свидетелем выступали я сам и его жена. Он не смог бы отпереться. Но когда я пришел в тюрьму допросить его, он заявил, что ждет суда с нетерпением — якобы там он предъявит доказательство, которое полностью оправдает его.

На что он надеялся? Не знаю, но держался он очень уверенно. Вы сами видите: у меня снова не было выбора. Я не мог позволить ему выступить на суде с заявлением. Поэтому его нашли повесившимся. Эту работу взял на себя Шмидт; разумеется, против него я не выдвигал никаких обвинений. Потом, когда до меня дошла информация, что Шмидта разыскивают, я предупредил его и помог получить новый паспорт.

Он начал шантажировать меня лет десять назад — сказал, что у его сына очень высокие запросы. Естественно, я платил. И вот к чему это все привело. Я обнаруживаю, что у меня был сын и что моя собственная внучка убила его. Я думаю, более изощренное наказание трудно вообразить.

После этих слов он погрузился в молчание, и все начали переглядываться, не зная, как быть дальше.

— Нам нужно кое-что обсудить, — сказал Жанэ. — Уверен, вы понимаете, что за этим делом стоят очень серьезные государственные интересы. Монталлу может отвезти мадам Арманд в полицейский участок и допросить. А с тобой, Флавия, давай обговорим несколько важных вопросов.

Она посмотрела на Рукселя. Если до этого момента у нее еще оставались какие-то сомнения, то теперь они окончательно отпали. Это был совершенно сломленный человек. Он перестал притворяться после того, как заговорила Жанна Арманд. Его жизнь подошла к концу. Можно было не опасаться, что он попытается убежать. А если даже и попытается, не все ли равно?

— Хорошо, — сказала она. — Может быть, мы перейдем в другую комнату?

Изрядно потускневший Монталлу увел с собой Жанну Арманд, а Жанэ, Флавия и Аргайл вышли в холл и стали тихо переговариваться.

— Во-первых, — начал француз, — я надеюсь, ты примешь мои извинения. У меня не было выбора.

— Не беспокойтесь. Боттандо, конечно, похорохорится, но быстро отойдет.

— Хорошо, если так. Ну а теперь давай решим: что нам делать дальше? Не знаю, как ты, но я думаю, что хороший психиатр сумеет поставить мадам Арманд диагноз психически неуравновешенной личности.

— Вы хотите поместить ее в клинику?

— Да, я думаю, так будет лучше для всех.

— И никакого суда? Никакой публичности?

Он кивнул.

— Понятно. Какие еще шаги вы собираетесь предпринять, чтобы спрятать концы в воду?

— А что еще нам, по-твоему, остается?

— Ну, например, выдвинуть обвинение против Рукселя.

— Слишком много воды утекло. Не важно, какая улика спрятана в картине. Все это было очень давно. И потом, неужели ты действительно веришь, что правительство может санкционировать арест человека, которого само же выдвинуло на европейскую премию? Тем более что следствие может вскрыть тот факт, что правительство было в курсе его преступлений? И насколько серьезна эта улика?

Флавия пожала плечами.

— Посмотрим. Конечно, я не рассчитываю, что ее будет достаточно для того, чтобы осудить Рукселя. Пятьдесят лет назад она, может быть, и помогла бы Гартунгу оправдаться перед судом, но сейчас…

— То есть у тебя нет стопроцентного доказательства? Так? Я полагаю, у тебя нет ничего, чтобы выступить даже с простым заявлением.

Она покачала головой.

— Но вы же знаете, что это правда. И он тоже. — Она махнула рукой в сторону кабинета Рукселя.

— Знать и доказать — разные вещи.

— Верно.

— Ну что? Может быть, вернемся?