Последний сплав - [9]

Поручик расстегнул кобур и пошел медленно вверх по тропке. Справа по-прежнему голые угрюмые камни, слева — обрыв к реке, и внизу маленькая, как игрушечная, барка. А вот и крест, грубо высеченный на скале каким-нибудь раскольником-отшельником. «Чудь! В какую чушь верят эти дикари!..»

Крепким ароматным настоем распустившихся деревьев и трав ударило в ноздри. Исчез голый камень скал. Кругом, и справа, и слева могучий лес и высокая сочная трава. Дюжие сосны, пихты и ели, молодые липы, и клен, и корявый илем, унизанный цветами, похожими на шишки хмеля. На опушке — трубчатые листья черемухи и яркокрасный пион, или, по-местному, Марьин корень, которого так боятся гадюки.

Где-то лепечет студеный родник… Поручик стоял на вершине Ермаковой горы.

Спрятавшись за толстую сосну, чуткими стеклами бинокля прощупывал окрестность. Обтаявшие и зазеленевшие вершины гор и хребтов спокойными, могучими волнами уходили вдаль, в кипящее золото заката. Нигде ни признака человека: ни крыши, ни дымка, ни собачьего лая.

Пустыня!

Поручик сел на поваленное бурей дерево. От быстрого подъема кровь била в виски, шипела в ушах. И шум этот начал приближаться, разрастаться, и слышались в нем осторожные крадущиеся шаги, глухие, словно подземные голоса: гу-гу-гу!..

Поручик вскочил. Что это?.. Чудь в горе разговаривает?! Отплюнулся раздраженно:

— У страха не только глаза, но и уши велики! Чёрт… неужели трушу!

Сдерживая поднимающуюся изнутри неуемную дрожь, прислушался.

Чусовая плескалась в берега, шумно вздыхала бурунами у бойцов и на «ташах». В прибрежных кустах хрипло залаяла лиса, в глубине леса забормотал тетерев, на ближайшей отмели густо загоготали гуси.

Пустыня!

Поручик огляделся еще раз. Дыбятся горы. На потемневшем небе рассыпались крупные, как орехи, звезды. Костры, разложенные солдатами на берегу, длинными огненными столбами отражаются в воде. А кроме — ни луча, ни искры.

Пустыня!..

Но спускаясь с горы, пугливо оглядывался, вздрагивал от каждого шороха и злился на себя за бабью нервность.

Лег на носу барки, завернувшись в доху. Решил не спать до рассвета. Глядел на темный, загадочный силуэт Ермаковой горы. Каменная ее громада вдруг заколыхалась, подпрыгнула к ярким звездам, и поручик опустился незаметно в бездонные глубины сна.

8. ЧУДЬ

Сквозь теплую дремотную лень услышал лишь тревожные крики:

— Где поручик, чтоб ему лопнуть!.. Господин поручик!.. Что же делать будем?..

А когда выпростал из теплого меха голову, тогда только услышал далекие и близкие выстрелы и еще страшный, грохочущий шум. На рассветном и побледневшем, словно усталом небе, четко вырисовывалась зловещая Ермакова гора. Над нею трепетно светилась одинокая запоздавшая звездочка. А на склонах горы копошились неясные быстрые тени и вниз летели огромные камни, целые утесы — как показалось поручику. Камни скатывались к солдатским кострам, тушили их, опрокинули и расплющили пулемет, разбросали стоявшие в козлах винтовки, как живые, гонялись за разбегающимися солдатами.

— Чудь!.. Чудь волшебная!.. Чудь из горы вышла!.. — вскрикнул дико поручик и, спрыгнув на берег, побежал навстречу каменной лавине…

…Матвей лежал в растяжку на палубном настиле. Он припадал испуганно к доскам головой при каждом выстреле, снова робко приподнимал ее и неожиданно увидел поручика.

Офицер бежал, неумело прыгая через камни. Правый его погон, сорванный пулей, свесился на грудь. За поручиком, шлепая по лужам валенками и размахивая кремневой шомполкой, скакал по-козлиному старый Капралов. Литейщик остановился, прицелился в поручика и выпалил. Но упал не поручик, а Капралов, сбитый крепкой отдачей кремневки. Он шлепнулся в лужу, задрав ноги в размокших валенках. Тогда остановился поручик и поднял револьвер, целясь в лежащего литейщика.

— Не смей, стервь! — крикнул испуганно Матвей, одним прыжком очутился около офицера и ударил его кулаком по голове. Поручик упал, уронив револьвер к ногам Матвея.

Капралов подошел несмело. Сказал конфузливо, отряхивая грязь:

— Не шомполка, а шлепалка! И вперед и взад бьет!

— Да уж навозный из тебя вояка! — заухал смехом, как филин, лоцман.

— Грыжа мне воевать мешает. Говорю, грыжу нажил, когда тот чёртов якорь царский таскал, — начал сердиться Капралов и кивнул на лежащего поручика. — Насовсем убаюкал? Ну и кулачищи у тебя!

— Оклемается. Я ведь с расчетом бил, чтоб не до смерти. А вы как? Расчербарили колчаков? Bo-время успели. Еще бы чуть, и опоздали. Днем вам бы их не взять.

— Ты маленько виноват! — продолжал сердиться Капралов. — Чего раньше не упредил, дурак старый? По делом я тебя по уху звезданул, там, на пристани. Хотя и за другое бил. А как отошел я от тебя к людям, в толпу, тут меня старуха твоя и поймала. Все твои слова в точности передала. Ну, я само-собой мерина под седло, и в горы, к нашим, к «гамаюнам». Едва успели!

Густая тесьма его бровей шевельнулась вдруг ласковым изгибом.

— А ты как, старый леший, доспел дело? Перо, бают, нарочно сломал?

— Я все могу! Я Чусовую, как свою запазуху, знаю! — распушил Матвей бороду и поглядел свысока на подходящих «Гамаюнов».

Партизаны были вооружены старенькими берданами, охотничьими дробовиками, самодельными пиками, даже вилами-тройчатками.