Последний Совершенный Лангедока - [170]

– Проклят? Почему? – удивился епископ.

– Ну, потому, что Крестовые походы, в которых он принимал участие, неизменно приводили не к сражениям с маврами, а к избиению христиан. В Заре его руки не были запятнаны христианской кровью, но взятие Константинополя – другое дело. Де Контр надеялся очиститься от этого греха, приняв крест по зову папы Иннокентия, но оказался в Безье, а там было вырезано всё местное население, причём опять-таки христианское.

– Допустим, что это так, – сказал де Кастр, – но я всё равно не понимаю. Если крестоносец считает, что его руки запятнаны невинной кровью, не разумнее ли вложить меч в ножны? Получается, что он продолжает убивать, только уже на другой стороне. В чём же различие?

– Де Контр – человек войны. Он вырос с мечом в руке, и ничего другого в жизни не умеет. Монах не может пересилить себя и взять в руки оружие, а крестоносец не может отказаться от него.

– Значит ли это, что де Контр может стать нашим союзником? – спросил епископ.

– Не знаю… А кому принадлежит замок Терм? Почему он выбрал именно его для укрытия?

– Хозяин Терма – старый барон Раймонд, человек строптивый и отважный. Он любит повторять: «Народы боятся виконта Безьерского, графа Тулузского и короля Арагонского, а король Арагонский с графом Тулузским и виконтом Безьерским боятся господина Терма». Раймонд ненавидит северян, да и своего сюзерена едва терпит. В своих владениях он – полновластный хозяин и всегда делает только то, что считает нужным. Его замок – это орлиное гнездо в предгорьях Пиренеев. Крепость совершенно неприступна, её невозможно взять штурмом. Барон – опытный и закалённый воин, под стать себе он набрал и гарнизон. Понятно, почему де Контр выбрал именно Терм – там он в полной безопасности. Барон разделяет веру истинных христиан, но по-своему, то есть так, как ему удобно. Семьи у него нет, и ходят слухи, что Раймонд подвержен содомскому греху… Вообще мне трудно представить, чтобы гордый крестоносец и самовластный барон нашли общий язык.

– Что же будет дальше?

– Думаю, до весны ничего, – ответил де Кастр. – У Монфора пока недостаточно сил, чтобы штурмовать такие укреплённые замки, как Терм или Кабаре. А вот весной, когда его войско пополнят новые отряды, война вспыхнет вновь. Но даже если Монфору удастся захватить все самые сильные крепости, он не будет полновластным хозяином Лангедока до тех пор, пока к его ногам не падёт Тулуза. Тулуза – ключ ко всему, и судьба войны решится здесь. Но это будет ещё не скоро.

Прошло совсем немного времени и оказалось, что епископ ошибался. События пошли совсем не так, как он предполагал.

***

Поздней осенью, когда даже днём было уже довольно прохладно, в дом де Кастра явился угрюмый монах. Он был одет в рясу, напоминающую мешок, на грязных, синих от холода ногах были надеты верёвочные сандалии с деревянными подошвами, а тонзура так заросла, что напоминала скверно выкошенную серпом лужайку. Ни к кому специально не обращаясь, монах сообщил, что грек-целитель по имени Павел должен срочно предстать перед его высокопреосвященством аббатом Сито. Я сказал, что приду в Нарбоннский замок следующим утром, но монах мотнул башкой и заявил, что это никак невозможно, идти надо прямо сейчас.

Делать было нечего. Я захватил свой лекарский мешок, накинул плащ и пошёл за монахом. Тот, не разбирая дороги, косолапо шлёпал по лужам, остервенело чесался, бурчал под нос проклятия и расталкивал нерасторопных прохожих. Дело кончилось тем, что монах пнул бродячую собаку, которая в ответ немедленно вцепилась ему в икру. Монах завизжал и завалился на спину, дрыгая ногами. Оказалось, что под рясой у него ничего нет. Зрелище это было настолько отталкивающим, что я отвернулся. Рана от собачьих клыков оказалась несерьёзной, и я не стал обрабатывать её. Побывав в грязной осенней луже, мой провожатый стал похож на тощую злобную свинью, и я был даже рад, когда отделался от него у ворот замка.

Аббат Сито сидел у окна и подслеповато разглядывал пергамент. Он почти не изменился, только похудел, и лицо его приобрело неприятное хищное выражение. Он тускло взглянул на меня, отпустил один край пергамента так, что тот с громким хрустом свернулся в трубку, и, не поздоровавшись, сказал:

– Грек, ты помнишь, что в лагере под Каркассоном принял крест?

Вопрос мне не понравился, но сказать «нет» или «не помню» я, конечно, не мог. Пришлось в приличествующих выражениях сказать «да».

– А кто за тебя поручился, тоже помнишь? – спросил аббат, буравя меня злым взглядом.

– Да, святой отец.

– Ха! Попробовал бы ты сказать «нет». Собирайся, завтра выступаем. Ты будешь моим лекарем. На рассвете жди у ворот замка. И боже тебя сохрани опоздать или спрятаться.

– Позволю себе спросить, куда пойдёт отряд?

– Это тебе знать не обязательно. Придём – увидишь.

– А…

– Убирайся!

***

Осенний поход оказался ещё хуже летнего. Если летом мы мечтали о ливне, страдая от изнуряющей жары и пыли, которая лезла в рот и нос и от которой слезились глаза, то теперь воды было хоть отбавляй. Холодный дождь, который то сеял мелкой, противной пылью, то лил с неба, как из корыта нерадивой прачки, превратил дорогу в месиво из липкой, чавкающей грязи. Лошади скользили, с трудом выдирая из грязи копыта, от них валил пар, а люди перепачкались до бровей. Отряд продвигался вперёд так медленно, что, наверное, быстрее было бы идти пешком. Однако во вьюках мы везли шатёр, тёплые плащи и другие, совершенно необходимые вещи, без которых зимой не выжили бы. Я ехал верхом, а Иаков невозмутимо шагал рядом, засучив штаны до колен и спрятав башмаки, обёрнутые в чистую тряпицу, в мешок, как будто они были величайшей ценностью.