За окнами тихо и печально светало. Лампе уже не перебороть было белого света утра. Из угла весело выглянула разрисованная цветочками печь.
Семен и Клава, застигнутые нарождающимся новым днем, надолго примолкли, и почему-то боязно было им шевельнуться.
— А где твой этот… — нарушила тишину Клава, не отрываясь от одеяла. — Чайный корабль?
— Нету его, — отозвался Семен. — Наскочил на рифы.
— Красивый был…
— Знаешь, я его как увидел на картинке, так жизнь стал понимать иначе… Чудно, конечно. Летит себе, все ему нипочем.
— Я думала, ты его в море видел.
— Не был я моряком. Соврал. Танк водил в армии.
— Разбили его?
— Танк-то?
— Корабль…
— Новый сделаю. Жалко, конечно… И вообще — все заново начну.
Будто от тычка вздрогнул, скрипнул своей кроваткой Миша, повернулся на другой бок, затих. Лег к окну личиком, которому утренний свет придавал бледно-голубоватый оттенок.
— Точно, похож на меня, — изумился Семен. — Фотография у меня есть. Такой же я был — божий одуванчик.
Клава, стряхнув с головы руку Семена, вскинулась, поглядела прямо, готовя что-то высказать, но не удержалась от улыбки.
— Похож? Черт страшный…
— Ты в деревне родилась? — внезапно спросил Семен.
— В сибирской.
— Я сразу понял, как тебя увидел. Руки крепкие, работящие. Давно не была у родных-то?
— Боюсь я их, — опять уронив голову, сказала Клава. — Строгие. До сих пор пишу, что замужем, муж на Севере, приедет.
Вот так-то. Вот и Семен, как ни храбрился, сейчас не совладал с собой; сколько ни ершись, душа мягкая предать когда-то должна — и словно с нее самой сорвалась теплая капелька. А тут уже другая напрашивалась, и Семен, помаргивая, стал сгонять ее, но веки не слушались. Сквозь мутноватую пелену он разглядел округлую спину Клавы, белую обнаженную шею, с которой сползла, бойко топорщилась кружевная полоска ночной рубахи. И только сейчас Семен догадался, что все это время, пока ночь сменялась днем, Клава стояла на коленях.
— Больно колени-то… — сказал он, снова дотронувшись до волос Клавы. Хотел сказать другие слова, но долго давился ими, как казалось, давно приготовленными: — А ты напиши родным: приехал с Севера.
И разжался весь, выговорился. Он, закрыв глаза, вслушался в себя, почувствовал, как ждется ему, до того ждется, что до звонкости прыгает в груди сердце. Ему, глупому, но чуткому, поверил Семен, когда оно приняло ответ, недоступный для разума.
В этот раз Клаву было едва слышно, будто выплакивала она печаль, накопленную за долгую разлуку.
Плач ее не мешал ни Семену, ни сыну, ни дню, встающему над землей по-летнему разгульно и высоко.
