Последний снег - [36]

— Трезвый был… — не сразу ответил Леха. — Нечего все на пьянку валить. А ехать лучше по этой дороге, тут ближе.

— Мне бы пораньше вернуться, — сказал Грахов.

— Об чем и речь идет, — повысил голос Леха, глянул на проселок, вздохнул: — Тоска, конечно. Но дальше, за селом, гравий пойдет.

— Вы уверены, что срежем?

— Ежели научно тебе объяснить, по гипотенузе поедем, ясно?

Фаворит следил за ними, знал, что о нем уже забыли; боялся прозевать момент, когда машина тронется. Стоял он теперь на голом железе. Пока вставал, цеплялся подковами за мягкое, подстилка скатилась, уползла из-под ног. Чутьем догадываясь, что ни один из двоих не подойдет к нему, он ни одним движением не выдал своего беспокойства, а только смотрел.

— Ишь, как зенки таращит, — сказал Леха, заметив напряженный, выжидающий взгляд лошади. И мягче, скорее для Грахова, добавил: — Не нарочно ж я. Ну, каюсь…

— Раньше надо было думать, Шавров, — упрекнул его Грахов. — Вы же опытный водитель…

— Маюсь я, — тихой вяло сказал Леха. — Башка трещит, руки-ноги трясутся. Перебрал вчера…

Грахов опустил голову, поскреб носком ботинка засохшую выдернутую грейдером дернину; то ли смутило его, то ли позабавило Лехино откровение, не поймешь. Самому Лехе показалось, что он все-таки разжалобил Грахова, чего еще надо?

Постояли еще, глядя в дымчато окаймленную лесом даль, в добела выцветшее небо. Потом Леха, словно боясь разнежиться, передернул плечами, нахмурился и шагнул к машине.

Сели, поехали. Самосвал запрыгал по ухабам, сразу поднялась пыль — высоко, густо. Повалила по ветру, обогнала машину, и Леха поднажал — и так нечем дышать. До Починок, где жил кореш, еще с прошлой зимы задолжавший пятерку, порожняком полчаса езды. Учитывая груз, Леха накинул десять минут, потом ему показалось: много, хватит пяти. Как бы не закрыли — сев не кончился! — магазин. Еще одно беспокоило его: застанет ли дома кореша?

Солнце било сбоку, припекало плечо, тупо ныл затылок. Временами, когда передние колеса срывались в выбоины, острая боль как бы простреливала голову, подгоняла Леху.

Опять забился в угол, по-детски слабо вздрагивал во сне Грахов.

Фаворит путешествовал не первый раз. Он давно привык к железнодорожным вагонам, в которых его возили на конские испытания, как только начинался новый сезон. Чаще всего ездил Фаворит в лошадиных фургонах. Отправляясь в путь, далекий или близкий, он терпеливо сносил мелкие дорожные неудобства, зная, что потом, когда сойдет на землю, набегается и надышится всласть.

Сейчас в памяти его, хорошо отличавшей каждую поездку от другой, все прежние дороги вытянулись в одну, длинную, светлую. Она-то и виделась ему сейчас, загораживая дорогу теперешнюю. И память, чтобы поддержать его еще и еще, занялась прошлым — то была весна годом раньше. Такая же солнечная, зеленая как эта.

В вагоне они ехали двое, Фаворит и Толкунов. Жокей кормил его овсом и сеном, расчесывал гриву. Фаворит помнил его руки, мягкие, угадывающие, где боль, теплые. Перед станциями, когда Фаворит настораживался, ожидая лязга буферов, жокей рассказывал ему какую-нибудь историю. Может быть, сказку. Подступал близко, обнимал и нашептывал на ухо что-то смешное или страшное; и Фаворит, хотя понимал не все, кивал головой, слушал, заслушивался, не замечая, как поезд останавливается. Бывало, Толкунов, устав ходить рядом в своих неслышных жокейских сапогах, ложился на сено, брал книгу и читал вслух, и голос его угасал постепенно — он засыпал. Замирал и Фаворит, и боязно было ему в те минуты невольным всхрапом потревожить жокея.

Так они ехали день, ночь, еще день, потом после недолгой езды в фургоне Толкунов вывел Фаворита в прохладные сумерки. Фаворит увидел ипподром, цветные флаги на высоких шестах, тревожно запереступал. Откуда-то появились дети, шумно окружили, называя его по имени, протягивая к нему тонкие ручонки — угощали сахаром, конфетами.

Утром был пробный забег. Беря второй старт, Фаворит понял, что ждет его настоящая скачка — полевая, на шесть тысяч метров с препятствиями. Первый его Большой стипль-чез.

Фаворит бежал, запоминал дистанцию, отмечая каждую неровность. Увлекся и не сразу почувствовал, как слабеет тело жокея, недавно перенесшего болезнь. Фаворит испугался за него, сбавил ход, свернул. Постояли в стороне, следили за лошадьми, которые, предчувствуя завтрашнюю трудную работу, тоскливо всхрапывали, ржали. Вдруг Толкунов спешился, разбежался и прыгнул, перевернулся в воздухе, показал сальто. Он всегда так делал, если Фаворит сомневался, смогут ли они скакать в полную силу.

И все-таки ночью к Фавориту, запертому в деннике под трибунами, долго не шел сон. Раза два он поднимался на ноги, тыкаясь горячими ноздрями в решетку, снова ложился. К утру у него разболелась голова. По спине пробегала короткая дрожь, от избытка крови зашумело в висках. И только в загоне, где конюх передал поводья Толкунову, уже бодрому и веселому, с Фаворита снялось напряжение, дышалось легко, свободно.

На параде, за час до скачки, Фаворит, как показалось ему, окончательно успокоился, но вот наступили мгновения, которые всякий раз хмелят голову, — предстартовые. Над полем Большого стипль-чеза празднично озарилось небо; все заиграло, зазвенело кругом, и кони ворохнулись, горячась, выстраивались на линии старта. Фаворит не разжигал себя, но и не сдерживал, пританцовывал на месте, пробуя ногами упругую почву. Будто жглась она под копытами, гнала прочь, в раздолье, но глаза уже вымеривали поле сражения — оно дыбилось препятствиями, дразнило.