Последний сейм Речи Посполитой - [81]

— Подайте в суд на императрицу и наложите арест на имущество, — бросил он ему в шутку.

— Может и до этого дойти. Ведь обязательство Репнина, собственноручное, — достаточное доказательство? Всякий суд признает мое право.

— Репнина? Бывшего посла в Польше?

— Его самого. У меня имеются его собственные письма по этому делу, адресованные моему покойному родителю.

Заремба стал слушать внимательнее, так как сущность дела заключалась в том, что покойный перемышльский стольник был послушным орудием Репнина и платным клевретом Москвы, сынок же усердно хлопотал об уплате ему, как наследнику, этих иудиных сребреников, не заплаченных его родителю. Он посмотрел в упор на собеседника, но лицо его, бесцветное, как стертая монета, обезоруживало своей тупостью. Не могла его озарить искра понимания того позора, который должны были вызвать подобные хлопоты.

Прервав его посредине рассказа, Заремба заметил с язвительной усмешкой:

— Вероятно, ваш родитель оказывал Репнину важные услуги...

— Он добился в его пользу покорности целых воеводств, — хвастливо подтвердил тот. — И вот как он его отблагодарил. Но обида не знает давности. Я тоже дела так не оставлю. У меня есть доказательство законности моих претензий, а в случае чего я готов припасть с жалобой к стопам великодушной государыни. Тридцать тысяч — немалое состояние. Неужто я подарю его врагу?

Заремба, погруженный в горькие размышления, не расспрашивал его больше и не отвечал ему.

Чарнецкий, точно разбухший от обилия поглощенных кушаний и напитков, стал возглашать с торжественной важностью:

— Мясо — даю слово кавалерское! — запивают всегда венгерским. А всякому овощу — рейнское будет помощью. После же сладкого, — голос его зазвучал торжественно, — лучше нет питья панского, как шампанское. Вот правило, от которого я никогда не отступлюсь. Боюсь, однако, чтоб от этого обеда мне не стало худо, если не запью его токайским. Мерзость! Посольскому повару надо бы всыпать по крайней мере пятьдесят горячих за подливку к баранине и цыплятам.

— Безусловно, следовало бы, — поддакивал Новаковский, — они были как тряпки, начиненные мякиной.

Немного поодаль двое депутатов горячо спорили о лошадях.

— Ха-ха! Если вы этакую клячу называете лошадью! Прости, господи, меня грешного, но вас надо сжечь на костре за этакое кощунство. У этой лошади кишка, как червяк, лохматый хвост, грива, как гороховая ботва, бока, точно бондарь их склепал из клепок, — и она еще называется чистокровным скакуном! Ха-ха, самая что ни на есть захудалая упряжная кляча...

— Клянусь вам благоденствием отчизны, — возражал кто-то раздраженным тоном, — ваши арабские скакуны скорее напоминают коров перед отелом, чем лошадей, а морды их похожи на ослиные; уши у них болтаются точно носовые платки.

— Вы, сударь, оскорбляете моих арабов! Господи, прости меня грешного...

Вдруг за другим концом стола раздался взрыв хохота: кто-то рассказывал такие сальные анекдоты, что в воздухе не смолкал вой и десятки ног топали от удовольствия.

Один только Заремба, настроенный тяжело после откровенных излияний Сроковского, сидел, погруженный в думы о том, что весь этот «свет», кормящийся здесь посольскими пирогами, — подкупленные прислужники Москвы. Он обводил печальным взглядом лица, сияющие от сытости, и еще глубже погружался в свои горькие думы. Вот уже сыплются остроты, сальные шутки, вскипает пеной безумное веселье, смеются беззаботные лица, приятное чувство сытости наполняет сердца довольством и глаза зажигает блеском.

Речь Посполитая разваливается. Судный день приближается, а они шутят с беззаботной улыбкой за богато уставленным столом, продают свободу за сытный обед, за дукаты, за посольскую улыбку, за протекцию в процессе о границах, за орден, продают ее из злобы к честному соседу, иногда из оскорбленного самолюбия, чаще — из стремления возвыситься над другими, из жадности. Всегда, во всяком случае, из равнодушия к судьбе родины и непостижимого беспредельного легкомыслия.

К счастью для Зарембы, обед скоро окончился, и он мог встать из-за стола. Но никто, кроме него, не тронулся с места, так как по знаку, данному Лобаржевским, Боровский, мажордом Сиверса, пустил вкруговую несколько пузатых бутылок венгерского. Гости удивились такому необычному сюрпризу, встреченному, однако, всеобщим восторгом. И вскоре настроение стало подниматься точно на дрожжах, воцарилась атмосфера довольства, люди стали изливаться в интимных признаниях и почти обниматься от взаимного умиления. Полились всевозможные тосты. Лобаржевский выпил за посла, кто-то грянул «Кохаймы се!», после чего все стали целовать друг друга в обе щеки, рассыпаясь в нежностях и комплиментах; кто-то даже прослезился. Когда волнение улеглось, все опять уселись за бокалы, осушая их добросовестно, — едва поспевали лакеи подливать. Кто-то закурил трубку, кто-то разглагольствовал, кто-то, развалившись в креслах, сладко задремал, кто-то подошел к собравшейся кучке, в которой неизвестный шут гороховый врал небылицы, не краснея и как по писаному, но повсюду велись теплые разговоры на самые приятные темы — о лошадях, о пограничных спорах, об ожидаемых удачах, об охоте. В зале воцарилась такая атмосфера, словно на именинах в какой-нибудь захолустной Вольке, где все знают друг друга, все в близком или дальнем родстве, все друзья и соседи. Тщетно Новаковский напоминал, что пора отправляться в сейм, так как пробил четвертый час, на который было назначено заседание.