Последний сейм Речи Посполитой - [80]

— Что вы, собственно, хотите всем этим сказать? — спросил Заремба раздраженным тоном.

— А то, что кастелян проиграл Зубову двадцать тысяч и должен их заплатить.

— Значит, и милейший дядюшка тоже пускается в бурные волны «фараона»?

— Не из азарта, а из дальновидных соображений, — усмехнулся Клоце с интригующей таинственностью. — Бывает иногда, что и проигрыш приносит большую прибыль...

— Не сомневаюсь. Но почему я должен обедать у Сиверса? — спросил вдруг Заремба.

— Мотивы вам изложит пан кастелян. Моя роль кончается у этого порога.

Они вышли из экипажа перед зданием замкового управления на Городнице, где помещалась резиденция Сиверса, и по широкой лестнице поднялись во второй этаж.

Огромная столовая, отделанная с чрезмерной роскошью, была уже полна народу. Гости толпились у бокового стола, уставленного аппетитными закусками. Посольская прислуга в ливреях спешила подавать один за другим пузатые графины разных водок. Лобаржевский, майор русской армии и депутат в сейм, близкий друг и доверенный Сиверса, подошел к Зарембе и Клоце с радушным приветствием и полным бокалом и, выпив за их здоровье, повел к столу, выхваливая свежие английские сельди и миндальные пирожные, посыпанные имбирем.

Толпа гостей была многолюдная, шумная, вела себя непринужденно. Каждый занимал место, где хотел, и делал, что ему нравилось, так как сам посол редко присутствовал на этих обедах. Чаще бывал Билер, его первый советник, а в обычные дни роль амфитриона брал на себя Лобаржевский, усердно следя за тем, чтобы милые гости наелись досыта, а главное, чтобы никто не чувствовал недостатка в напитках. Это было нелегким делом, так как за стол садилась каждый день вся фракция, преданная России, — человек шестьдесят, не считая случайных гостей и всевозможных любителей-нахлебников.

Внесли дымящиеся миски, и гости поспешили занять места. За столом воцарилась тишина; в столовой слышался только звон посуды и жадное прихлебывание.

Соседом Зарембы справа оказался, к немалому его неудовольствию, Сроковский, слева широко расселся какой-то толстяк в темно-синем коротком полукафтане, представившийся Антоном Чарнецким, ротмистром народной кавалерии, конечно, из таких ротмистров, что ни разу не нюхали пороху, но носили темляк у сабли и Станислава на груди. Шея у ротмистра была как у быка, волосы с проседью, живот торчал точно огромный каравай, лицо же у него было рассеянно-глупое и удивительно маленькое по сравнению с фигурой, почти мальчишеское, с ярким румянцем, а губы чувственные и налитые кровью. Он набрасывался на блюда с воодушевлением, но то и дело поднимал голову со следами различных соусов на усах и ворчал разочарованно:

— Мерзость! Этим скотину кормить! Не будет ли вон то повкуснее! — и бесцеремонно перекладывал к себе на тарелку целые горы мяса, к немалому огорчению соседей. Один только Новаковский, сидевший с ним рядом, чудесно развлекался, подтрунивая над ним.

— Попробуйте баранину, — прямо объедение, попахивает, правда, прелым тулупом, но приготовлено по точному рецепту главного повара турецкого султана. Подливка из кобыльей сметаны, редкостное блюдо! — шептал он ему на ухо, подмигивая Зарембе. — Ведь об этих знаменитых обедах сочиняются дифирамбы в стихах. Вот вам, например: «Бифштексы из щепы, соус из репы, падаль на жаркое — что это такое?» А вот и ответ: «Посольский обед!» Сиверс не жалеет расходов для друзей.

— Я не друг ему. Сказали: «Хорошо кормят» я и пришел попробовать.

— Но всегда приходится платить болезнью за такие пробы, — шепнул Новаковский серьезным тоном.

— Не может быть! — отодвинул он вдруг тарелку. — В кухмистерских тоже кормят премерзко и дают такие мизерные порции, что не успеешь почувствовать вкус, как уж видишь дно тарелки, — пожаловался он, глубоко огорченный. — Ну, вот хотя бы вчера у Дальковского... Эй ты, ротозей, подай сюда, — повернулся он вдруг к лакею, испугавшись, что тот хочет обойти его блюдом. — Так вот вчера у Дальковского...

Заремба больше не слышал, так как справа Сроковский принялся шептать ему на ухо:

— Благословляю небеса за случайную встречу и осмеливаюсь покорнейше просить у вас, пан поручик, протекции. Я слыхал от Новаковского о ваших могущественных связях...

Заремба расхохотался от такого торжественного вступления.

— ... о вашей дружбе с...

— Я вас слушаю, — прервал выслушивавший с покорностью судьбе Заремба поток его красноречия. — Прошу только короче.

— Сейчас... Я буду краток... Как-то в 1772 году, — начал он с большой торжественностью, — нет, как-то во время избирательного сейма после смерти последнего короля из саксонской династии покойный родитель мой, стольник перемышльский, как человек просвещенный и весьма отзывчивый на нужды отчизны, вступил в сношения с дружественной державой с целью содействия возведению на трон ныне всемилостивейше нами повелевающего короля. Старался создать благоприятное отношение к претенденту в украинских воеводствах, не щадя ни расходов, ни сил своих на провинциальных сеймах... — перечислял он длинный список заслуг своего родителя. Заремба, умирая от скуки, с отчаянием переглядывался с Ясинским, которому, в свою очередь, Подгорский докладывал тоже что-то скучное, или разглядывал лица гостей, прислушиваясь ко все более и более оживленным разговорам. Из недоконченного повествования Сроковского он вынес только одно: что русское правительство должно ему значительную сумму денег.