Последний сейм Речи Посполитой - [28]

— Ничего, здоров, спасибо.

— Этакая жарища, выпить, что ли? А вы, сударь, какого на этот счет мнения, пан Гусько?

— Гласко, смею заметить! — поправил старик, багровея от злобы.

— Туговат я немного на ухо, простите. Вы не из депутатов? Я плохо расслышал.

— Некому было меня выбирать, — ответил Гласко вызывающе. — Не у каждого имеется протекция дукатов и штыков, ясновельможный депутат волынский! — отрезал он, не сдерживая больше своего гнева и сокрушая собеседника презрительным взглядом.

Заремба с тревогой слушал перепалку шляхтичей и при последних словах опустил руку на рукоять сабли.

— Ничего вы, сударь, от этого не потеряли, — рассмеялся Подгорский, нисколько не смутившись. — Хлопот и огорчений — не перечесть, а барыша никакого, ге-ге! Жарко, черт возьми, точно в адовом пекле. Не пройтись ли нам по второй, ге! А потом по селедочке да по куску щуки с шафраном? Официант, поди сюда, разиня!

— Плохо, видно, кормит ваш патрон, коль скоро приходится сюда приходить подкармливаться.

— Плохо не плохо, только дьявольски однообразно! — цинически признавался Подгорский. — Я готов все съесть, что ни подадут, лишь бы в компании. У меня одно правило, мудрое, как святая молитва: не разбираться ни в питье, ни в обществе! Для меня каждый человек — тварь божья, а напиток — его дар святой, ге-ге! И никогда меня это правило не подводило.

Оба его собеседника молчали так упорно, что, задетый их молчанием, он стал разглагольствовать еще более шутовским тоном.

— Поставят шампанское — пью с удовольствием, потому что приятно щекочет язык; венгерское подадут — тяну как полагается, как господь бог наказал; рейнское на столе стоит или бургундское — не спрашиваю, кто за него платит, лишь бы бочонок был побольше, а компания поменьше. А если кто хочет ублажать меня медком или наливочкой — подсаживаюсь с умилением и справляюсь с шельмами хотя бы жестяной кружкой, ге-ге! — тараторил он, бегая по лицам собеседников вороватыми глазками. Но видя, что те сидят, точно воды в рот набрав, буркнул сердито: — Господа мне, вижу, не рады.

— Что вы, сударь... Только у каждого есть свой червяк...

— А вас что так точит, ге? — спросил благодушно Подгорский, доливая рюмку.

— Дрянное общество! — рубнул Гласко беспардонно, точно спуская пощечину.

Подгорский вскочил и, ища рукой саблю, зашипел, как змея, на которую наступили.

— Это тебе даром не пройдет, бездельник! Попадешься мне еще раз, попомнишь.

Гласко тоже встал и, наклонившись к самому его лицу, бросил, словно насквозь пронзил его штыком:

— Поди ищи меня, прусский содержанец; найдешь дубину, которая тебе причитается, ее тебе не миновать.

Толстяк опешил от этих слов и минуту стоял с разинутым ртом, посинев от гнева. Через минуту, однако, допил рюмку, захватил свою бутылку и ушел, не сказав ни слова в ответ.

К счастью, никто не обратил внимания на все это происшествие. Только Заремба, придя немного в себя, заметил довольно строго Гласко:

— От этого могло бы пострадать дело!

— Знаю, что виноват, да уж не мог больше выдержать! Ведь этакой сволочи плюнь в лицо, — скажет, что дождь каплет; слюны жалко. Вон разгуливает как ни в чем не бывало.

Подгорский, действительно, болтался по залам, заговаривая то с одним, то с другим и чокаясь с каждым, кто хотел.

— Имей только он руку у Сиверса, так нынче же ночью быть бы мне на пути в Калугу. Дурацкая история. Никогда не прощу себе ее, — искренно огорчался Гласко.

Какой-то долговязый немец в желтом фраке и огромном парике вертелся с некоторых пор в толпе и предложил им вырезать их силуэты.

— Режь, немчура, — согласился Заремба, — никогда у меня не было своего портрета.

— Вырезай и меня. Лепил меня из воска какой-то француз, да не очень удачно.

Немец уселся так, чтобы видеть их лица против света, и, разложив на дощечке синюю бумагу, стал ножиком вырезать так ловко и с такой быстротой, что почти в четверть часа обнаруживавшие большое сходство силуэты были готовы.

— Мне пора, — встал Гласко. — Уже четвертый час, а нам в четыре ехать.

Оба вышли через боковую дверь во двор, заполненный экипажами и дворней.

— Качановскому будет трудно расстаться с веселой компанией.

— Явится в пору, не запоздает ни на одну минуту, даже если будет пьян, что случается с ним редко. Итак, значит, до свиданья через недельку!

Заремба купил в лавчонке «Ведомость адресов приезжих в Гродно», переоделся дома и в наемном экипаже поехал с визитами к разным лицам, к которым у него были рекомендательные письма.

Вернулся лишь поздно ночью, такой огорченный и озабоченный, что Кацпер с беспокойством смотрел на него, отдавая рапорт о своей вылазке в Тизенгаузовскую корчму. По мере, однако, его рассказа лицо Зарембы прояснилось, и он решил:

— Ладно, съездим туда когда-нибудь ночью. Человек сто народу, говоришь ты?

— Может, и больше. Попрятаны по разным норам, как мыши. Многие служат в городе, а есть и такие...

— Что еще? — остановил его Заремба жестко, зная, что парень любит долго распространяться.

Кацпер вытянулся в струнку и подал ему письмо. Камергерша в самых любезных выражениях приглашала его к себе.

— А еще что? — спросил он уже тише, чем прежде, пряча благоухающее письмо в карман.