Последний сейм Речи Посполитой - [29]

Точно в ответ, на пороге появился отец Серафим.

— Вот это хорошо. Вы мне как раз будете нужны, отче. Есть важные дела.

Оба уселись за стол и беседовали до рассвета. Кацпер бдительно караулил перед домом.

III

В прихожей поднялся радостный визг, тявканье собачонок, и две белые девичьи руки протянулись навстречу Зарембе.

— Пан Север! Наконец-то! Ну, ну! — восклицала миловидная блондинка.

— Слуга покорный, многоуважаемая панна Тереня, — ответил он тем же тоном, стараясь держать себя непринужденно, как галантный кавалер. — А вы всегда изволите соперничать с утренней зарею...

Панна Тереня тем временем схватила собачонок на руки, отступила шага два назад и, смерив его блестящим взглядом, принялась журить его, силясь состроить на своем лице строгую гримаску.

— И это дисциплина? Сегодня только первый раз сказаться? Через денщиков вас звать надо? Приятнее вам бог весть с кем якшаться, чем ходить к нам? Уж достанется вам от Изы на орехи!

Лицо Зарембы искривилось такой скорбной улыбкой, что панна вдруг забеспокоилась.

— А может быть, вы больны? — спросила она тихонько. — В самом деле, вы такой худой и бледный! Что с вами? — привстала она на цыпочки, заглядывая ему в глаза.

— Спасибо, я здоров. Дома ли пани камергерша? — проговорил он холодно, с трудом скрывая свое нетерпение.

Панна Тереня, обиженная его тоном, посмотрела на него высокомерно.

— Присядьте, пожалуйста. «Пани камергерша» сейчас придет.

Она указала ему церемонным жестом на стул и, прижимая к груди ворчащих собачонок, отошла, нахмурившись, к окну. Но с этим хмурым выражением на розовом личике, с аппетитными ямками и с трудом сдерживаемыми кокетливыми улыбками она выглядела еще красивее.

Головка в золотых кудряшках, перевитых голубой ленточкой, большие голубые глаза, опушенные золотистыми ресницами, вздернутый носик с розовыми ноздряшками, сверкающие зубки, губки, как малина, точеная белая шейка, кружевной платок на плечах, застегнутый на талии коралловой брошкой, коротенькая светлая юбочка в голубую полоску, белые чулочки с вышитыми стрелками и белые туфельки, раскрашенные маргаритками, делали ее похожей на статуэтку из саксонского фарфора. Но при этом она была подвижна, как белка, болтушка и известная хохотунья и даже сейчас, несмотря на обиженную строгость своего личика, строила такие гримаски, что Заремба не мог не заговорить:

— За что же такая жестокая немилость, любезнейшая панна?

Панна Тереня расхохоталась и, подбежав к нему, быстро затараторила:

— За то, что вы не помните ни обо мне, ни об Изе, ни о папе, — ни о чем на свете.

— Как раз я только что хотел спросить, что слышно в Козеницах.

— Что слышно в Козеницах? У меня там жених! — выпалила она сразу, покрывая бурными поцелуями собачонок.

— А какой масти? — воскликнул дурашливо Север. — Помнится, вы когда-то увлекались вороными, потом их сменили гнедые, сейчас, может быть, пришла очередь пегих...

— Что мне лошади! Я люблю своего Марцина.

— Пулю мне в лоб, если я знаю скакуна такой масти.

— Даже друзей не хотите помнить.

— Друзей! Неужели Марцин Закржевский? Вот как! Ну, тогда вы одной масти пара, — чубарые с челкой, — смеялся он, хотя ему не очень понравилась эта новость. — Значит, если вы, панна Тереня, переходите в гвардию, так командование над кениговскими уланами переходит, верно, в руки панны Кларци! Воображаю, какой стон стоит среди поручиков! А где сейчас изволит пребывать Марцин?

— Сегодня он дежурит в замке при его величестве короле.

Это известие очень обрадовало его, и он прибавил в слегка шутливом тоне:

— Поздравляю вас, панна Тереня, с повышением.

Он встал, чтобы выглянуть в сад.

— А вы все надо мной смеетесь.

Она преградила ему дорогу.

— Напротив, я очень рад, — ответил он быстро и, чтобы загладить свое поведение, поцеловал ей руку. — Только не забудьте пригласить меня на свадьбу.

— Извольте вооружиться терпением! — выпалила она с огорчением. — Пан подкоморий, отец Марцина, написал ему, что мы можем еще подождать.

— И я думаю, что можете — такие желторотые. Надо еще к вам нянюшку приставить.

— А мне бы хотелось поскорей переехать в Варшаву, — призналась она откровенно, усаживая собачонок на клавесин. — Надоели мне Козеницы, хуже горькой редьки, с этими отставными полковыми клячами, с которыми только и придумаешь, что играть в опостылевший «марьяж». Представьте себе, за последнюю зиму я ни разу не танцевала! Ну, собачонки, с жаром, с жаром! — стучала она, хохоча, собачьими лапками по клавишам. — Только на Пасху, когда из Радома проходили гусары, наша мамзель, у которой среди них красавчик племянник, уговорила папу устроить в их честь бал, но чуть было дело не кончилось неудачей, потому что бургомистр не хотел дать зал во дворце...

— И хорошо сделал, — заявил решительным тоном Север, открывая окно.

Из сада пахнуло теплом, пропитанным ароматом цветов и веселым чириканьем птиц.

— А мамзель все-таки поставила на своем. Пан Стоковский занял фабрику, велел украсить ее Ельником, а папа дал оркестр, и мы танцевали до утра.

— С гусарами? Достойные кавалеры!

— Были и все наши. Папа отдал приказ, и все должны были явиться. Весь вечер прошел прекрасно. Только один пан Секлюцкий устроил гусарам скандал, за что и отсидел на гауптвахте. И поделом ему, пускай не портит другим забаву. Биби! Мими! — бросилась она со смехом за собачонками, которые вырвались у нее из рук и с визгом попрятались под диван. Вытащила их оттуда лишь при содействии Севера.