Последний сейм Речи Посполитой - [26]

— Обойдусь без его протекции. Вот вам мое кавалерское слово, уж я у него в этом улье поскребу медку.

— Как бы только тебе при этой процедуре не вспухнуть от пчелиных жал.

— Вспухнет, только другой кто, а не я.

— Для Ожаровского рога — не диво, а вы ему еще новые хотите наставить, — подсмеивался Гласко.

— Уж если я дам слово, то сдержу! — воскликнул Качановский, вызывающе вскидывая глазами, на что Гласко ответил с дружеской усмешкой.

— Советую вам поставить себе пиявок на шею. Ничто так хорошо не спасает от избытка сил. Тут недалеко живет Крейбих, аптекарь.

— Посмотрите. Слово сказано, посмотрите!

Так, перешучиваясь, все трое свернули в город.

Улицы из-за жестокой жары и полуденного часа были почти пусты и словно жарились на солнце. Кое-где отдыхали, лежа в жаркой тени невысоких домишек, простые люди, или еврей пробегал в белых чулках, похлопывая туфлями. На углах центральных улиц и проездов стояли вооруженные часовые, иногда проезжали казацкие патрули, поднимая клубы пыли.

— Это «друзья», «альянты». Вижу, капитан, у вас руки чешутся, — засмеялся Гласко.

— Мне запах альянтского мяса знаком, — ответил Заремба, разглядывая солдат волчьим взглядом. — Рослые, однако, парни, на подбор, и одеты с иголочки.

— А что самое странное, за все платят чистоганом, — вставил Качановский.

— Это здесь, под боком у короля, у сейма, у иностранных послов, по строгому приказу свыше. А поезжайте-ка за кордон, там насмотритесь таких бесчинств и насилий, что волосы дыбом встанут. Видал я около Каменца целые округи, где даже зеленя вытаптывались и травились, где встретишь только разрушенные избы да где каждый поплатился или здоровьем, или имуществом. И, главное, разрушают часто не по нужде, а так, из какой-то непонятной жажды подебоширить, поглумиться над всем. Но и пруссаки, те, пожалуй, еще хуже.

— Давно так эти егеря маршируют по улицам? — спросил Заремба у Гласко.

— С тех пор, как начался сейм. Торчат на заседаниях, «охраняют» депутатов от всяких «случайностей». «Мировские»[5] и литовская гвардия несут службу только при короле и канцеляриях, и то без штыков и боевых патронов, — дернул он сердито свои усы и сжал в руке саблю. — А нянчат нас по-своему: семнадцатого июля, когда вносился на обсуждение проект союзного договора, я видел своими глазами, как артиллеристы подкатывали пушки и направляли прямо на замок, как канониры ставились с зажженными фитилями, как Раутенфельд задирал нос перед королем, а егеря, со штыками наперевес, выталкивали публику из зала заседаний!

— Можно было наглотаться позору и злобы на всю жизнь, — проговорил тихо Заремба. — Хватит этого на века, для целых поколений. А теперь, господа, — молчок!..

Они очутились перед двухэтажным каменным домом, в котором помещался большой погреб и ресторан Дальковского, и, пройдя широкую мощеную подворотню, вошли в сводчатый большой зал.

Там было шумно, как на ярмарке, и почти темно от дыму. За длинными столами, вдоль стен, публика попивала вино, развлекаясь при этом громкими разговорами. За стойкой, уставленной металлическими кубками, стеклянной и фарфоровой посудой, царила полнотелая мадам с лицом, как месяц в полнолуние, и с грудями, словно два каравая хлеба; коралловые серьги свешивались у нее до самых плеч. Она вязала чулок, считая вполголоса петли, но ее острый взгляд бегал быстрее, чем спицы, и то и дело тонкий голосок ее подгонял прислуживающих молодчиков и мужа, который, в зеленом переднике и черной ермолке на голове, худой, тщедушный, забитый, встречал входящих, кланялся, усаживал их на места, читал, как по нотам, меню и кричал через окошко на кухню.

Гласко потребовал отдельную комнату. Пришлось, однако, удовольствоваться лишь отдельным столом, который нашелся в одной из комнаток с окном во Двор.

— Свежая навага! Щука с шафраном! Линь в капусте! Пирожки ленивые! — декламировал хозяин, ощупывая гостей пронырливыми глазами.

— Глядите-кось, пятница и сюда уже успела доехать, — с комичным огорчением крякнул Качановский.

— Мне подай постный обед, — скомандовал гласно. — Я тебе не какой-нибудь лютеранин.

— Мне что постное, что скоромное, все равно, лишь бы с бургундской подливкой.

— А мне подай своих куропаток. Я не держусь предрассудков, — решил Заремба.

— Да не забудь селедку и водочки! — напомнил Качановский.

Хозяин справился быстро, но, когда они принялись есть, не переставал жужжать у них над ушами.

— Соус к щуке по рецепту кухмистера его светлости, английского...

— Потому-то воняет лягушачьей икрой, — попробовал осадить его капитан.

— А куропатки из Подлясья! Что за душок-то! Натерты имбирем.

— Так ступай, сударь, слопай сам черта лысого в шафране и не мешай нам! — обрушился на него Гласко и повернулся к Качановскому, который уписывал за троих и пил за десятерых.

— Помни, сударь, меру. По такой жаре еще в дороге карачун схватит.

Качановский рассмеялся над этим предостережением, выпил до дна все, что было на столе, и выбежал в зал, где увидал каких-то знакомых.

— Через полчаса будет уже знаком со всеми.

— Такой общительный? Счастливый характер.

— Увидите, какие принесет новости. Он у любого из-под сердца выудит всякий секрет, хотя бы секрет доверен под какой угодно клятвой. Сорвиголова как будто бы, гуляка, бездельник, а в то же время умеет глядеть в оба и видеть за три версты вперед. Очень я его уважаю.