Последний раунд - [19]

Туман клубится, комкается в фигуры птиц и зверей, широкие, мягкие. Любочка вспоминает, как в прошлом году был такой же туман, даже хуже — будто что-то белое расплескалось по стеклам. Сережа шагнул тогда на веранду — из ниоткуда, из ничего. Сестры не было, отца тоже — Любочка пила чай из отцовской кружки, едва чувствуя горький привкус. Они сидели час, другой: Сережа объяснял, что Любочкин чай и туман — суть одно и то же, если, конечно, отбросить заварку, и все это одна материя — так он сказал: материя — и если чай нагреть — сильно-сильно! — то чая не станет, а станет туман, но Любочка знала, что он шутит, чай горячий, пить невозможно, и все-таки чай остается чаем. Потом она видела, как они целуются под яблонями, не прячась, думая, что в тумане не разглядеть, но она разглядела: он держал руки там, где начиналась юбка, она — на его шее; разглядела даже родинки на его щеке и ее шрамик под голубым, как летний воздух, глазом — в общем, все разглядела в ненужных подробностях. Она тогда тоже заболела: не простудилась, просто захотела заболеть — и пожалуйста. Сережа зашел в ее комнату: в руках коробочка с леденцами, леденцы — подсказывает память — обжигают горло и язык. Теперь она лежит одна, совсем одна — сестра с ее стараниями не в счет — и Сережа — где он? — бог знает где. Она придумывает приметы, будто от нее одной зависит, вернется он когда-нибудь или нет: не дыши, пока капля не сползет по стеклу, сосчитай без запинки до десяти, угадай, сколько мух сидит вокруг лампы, — и он появится в дверях, такой высокий, солнечный, пахнущий ковылем, сушеной мятой, карандашным клеем, но он не появляется.

Проходит месяц, затем еще один; крыжовины потемнели — Любочка срывает их и, прежде чем положить в рот, немного сдавливает, чтобы шершавая кожица лопнула, открывая зеленоватое нутро с зернышками. В сентябре Любочка пойдет в школу, и сестра будет стоять рядом с ней на линейке — старшеклассница, почти выпускница, рядом с первоклашкой — а вокруг школьный двор, совсем пустой, хоть и полный, казалось бы, жилеток и фартуков. Это будет в сентябре — а пока они бредут вдвоем к станции, чтобы смотреть на поезда. Вот электричка: за стеклами — лица, плащи, чемоданы — а через минуту просто черточка на горизонте. Еще минута — и даже черточка пропадет. Или море: Любочка у берега — голова над водой, Соня плавает у самых буйков. Потом лежат в тени причала: Соня на спине, Любочка на животе. Скучно: Любочка лепит башню из песка, а когда с башней покончено — обкладывает песком Сонины ноги. Соня о чем-то думает, а потом замечает, что закопана по плечи. Она смотрит на сестру — взгляд неподвижный, тоскующий — и вдруг смеется, и песок ссыпается с ее груди. Любочка тоже смеется — над Соней уже высится песчаная гряда: Любочка приминает ее вершину — и Соня наконец понимает, что гряда похожа на гроб. Она вскакивает — песок остается влажной кучей у ее ног — снова смотрит на сестру; Любочке страшно: что, если сестра знает? — конечно, знает — разве может не знать.

Теперь Соня часто бродит одна — и никто не мешает ей вспоминать: шелест травы, следы паводка, родинки на щеке — и эта суховатая смелость на перроне. Перрон в ее мыслях крошится, летит за последним вагоном; Соня могла бы еще раз поговорить с отцом — хотя бы попробовать: у нее хорошо с биологией — царства, системы, ценозы. Впереди столько времени: можно осилить химию, еще что-нибудь осилить, найти нужные книжки — Сережа ведь нашел. Сережа читал целый год, днями напролет, пока она скучала в своем десятом классе, читал обо всем на свете — не только о преломлениях и статике. Он однажды сказал ей, что знает, где хочет жить; это было в марте, приближался его отъезд. Он передумал, решила Соня, хочет остаться здесь, с ней. Он открыл перед ней атлас: София — столица и крупнейший город Болгарии, административный центр столичной общины, расположенный у подножия горного массива и так далее. Он сказал: София — как будто в твою честь. Соня никогда не любила свое имя, но сейчас не об этом. Конечно, отец не согласится: пусть пройдет месяц, год, пусть она попробует еще раз и еще — он никуда ее не отпустит. Он скажет ей: сначала ты, потом Любочка — и я останусь один. Он боится остаться один. Соня вдруг кричит, бросается к крыжовенному кусту, отламывает ветку с перезревшими ягодами, хлещет ей по дороге; пыль клубами поднимается к небу. Понемногу успокаивается, зачем-то тащит ветку домой, словно боится оставить ее в какой-нибудь канаве. Издалека замечает, что в ее комнате горит свет — наверное, забыла выключить утром. Потом думает, что там, в комнате, другая Соня расстилает кровать или читает перед сном или накидывает петли на спицы. Соне на секунду становится легко: пусть эта другая теперь ходит в школу, вечерами сидит с отцом на веранде, ставит сестре горчичники — а она, настоящая Соня, тотчас отправится на вокзал, уедет первым поездом и больше никогда, никогда здесь не появится. Она еще раз смотрит на окна своей комнаты и, вздохнув, медленно идет к дому.

Они с сестрой вместе ходят в школу — мимо церкви и отцовского магазина, затем через старый сливовый сад — и вместе возвращаются домой. Соня обычно молчит, Любочка редко вставляет между пустоты что-нибудь про состав числа или считалочку из букваря. Однажды Соня спрашивает: а что мальчишки? нравится кто-нибудь? Любочка долго не отвечает, потом говорит: никто.