Последний полицейский - [31]

– Ага… только, понимаешь, я не первый день имею с ними дело. Я работал в зимнем патруле.

– Разве вы прошлой зимой сами занимались своими машинами?

– Нет.

Калверсон тем временем откладывает газету и смотрит в окно. Я встаю, принимаюсь расхаживать по комнате.

– Их легко было распустить, верно? Если бы кто-то захотел.

Макгалли фыркает и глотает большой кусок, не жуя.

– Здесь, в гараже?

– Нет, на улице, где я оставлял машину.

– То есть?.. – Он делает круглые глаза и с наигранным ужасом договаривает: – …Кто-то хотел тебя убить?

– Ну, то есть… конечно…

– Распустив тебе цепи?! – Макгалли так хохочет, что кусок говядины вылетает у него изо рта и, отскочив от салфетки, падает на стол. – Малыш, ты не в шпионском боевике, извини уж.

– Да.

– Или ты президент?

– Нет.

Покушения на президента стали обычным делом в последние три месяца – в том и юмор.

Я оглядываюсь на Калверсона, но тот все еще думает о другом, уставившись на сугроб за окном.

– Не в обиду, малыш, – говорит Макгалли, – но никто не стал бы тебя убивать. Кому ты нужен?

– Верно.

– Нет у тебя врагов. Всем на всех плевать.

Калверсон резко встает и швыряет газету в мусор.

– Какая муха тебя укусила? – интересуется Макгалли.

– Пакистанцы. Собираются сбросить на него атомную бомбу.

– На кого?

– На Майя. Объявили, что не могут оставить судьбу своего гордого и независимого народа в руках империалистов Запада, и так далее, и тому подобное.

– Пакистанцы, стало быть, – Макгалли недоверчиво переспрашивает: – Кроме шуток? Я думал, зашевелится Иран.

– Нет. У Ирана, понимаешь ли, есть атомная энергетика, но нет ракет. Им нечем стрелять.

– А пакистанцам есть чем?

– У них ракеты.

Я думаю про свои цепи, снова чувствую, как выворачивается из-под колес дорога, вспоминаю удар, толчок.

Калверсон качает головой.

– Так на это госдепартамент заявил, мол, если вы попробуете расстрелять астероид, мы вас раньше расстреляем.

– Славные времена, – одобряет Макгалли.

– Я точно помню, как закреплял цепи, – возвращаюсь я к насущному, и оба оборачиваются ко мне. – В понедельник, с самого утра.

– Господи, Пэлас!

– Ну вот подождите. Просто представим, что я – убийца. А детектив ведет дело и… и… – я сбиваюсь и, кажется, немного краснею. – Он подбирается ко мне. И я хочу избавиться от этого детектива.

– Да, – отзывается Макгалли. На секунду я верю, что он это серьезно, но детектив откладывает свой сэндвич и медленно поднимается с торжественным видом. – А может быть, это был призрак?

– Брось, Макгалли!

– Нет, я серьезно! – Он подходит ко мне, дыша огуречным маринадом. – Призрак твоего висельника так разгневался, что ты пытаешься подвести его дело под убийство, что решил тебя припугнуть – мол, бросай расследование.

– Ладно, Макгалли, ладно. Вряд ли это был призрак.

Калверсон вытащил «Таймс» из мусорной корзины и перечитывает статью.

– Да, ты прав, – соглашается Макгалли, возвращаясь к своему столу и завтраку. – Скорее, ты забыл закрепить цепи.

* * *

У отца была еще одна излюбленная шутка: когда его спрашивали, почему мы живем в Конкорде – работал он в Сент-Ансельме, куда было ехать полчаса, и Манчестер находился ближе, – он изумленно оборачивался и чеканил: «Потому что это Конкорд!» Как будто это все объясняло, как будто наш городок – Лондон или Париж.

Мы с Нико подхватили эту шутку в годы подросткового бунта, который у сестры так и не кончился. Почему после девяти вечера негде толком поужинать? Почему наш город последним в Новой Англии обзавелся «Старбаксом»?

Потому что это Конкорд!

А на самом деле родители не переезжали из-за матери, которая работала секретарем в отделении местной полиции. Сидела за пуленепробиваемым стеклом в вестибюле, хладнокровно принимала жалобы от пьяниц, бродяг и уличных приставал, заказывала торт в виде пистолета к отставке каждого детектива.

Получала она, наверно, вдвое меньше отца, но держалась за свое место, где работала еще до знакомства с Темплом Пэласом. Она и замуж за него вышла с уговором, что они останутся в Конкорде.

Отец отшучивался своим «Потому что это Конкорд!», а на самом деле ему было все равно, где жить. Он просто без ума любил мать, и ему было хорошо там, где жила она.

* * *

Пятница, время позднее, к полуночи. Сквозь облачную дымку тускло светят звезды. Я сижу на заднем крыльце, разглядываю запущенные поля, протянувшиеся за рядом домиков.

Я сижу и уговариваю себя, что не обманул Нико – просто больше ничего не мог сделать.

Но, к сожалению, она права. Я ее люблю и не хочу, чтобы она умирала в одиночестве.

Строго говоря, я вообще не хочу, чтобы она умирала, но тут я вряд ли что-то могу сделать.

Рабочее время давно кончилось, но я все же захожу в дом, беру трубку домашнего телефона, набираю номер. Кто-нибудь да ответит. Не такое это место, чтобы закрываться на ночь и на выходные, а в эру астероида расписание у них наверняка еще плотнее.

– Алло? – доносится спокойный мужской голос.

– Хм, добрый вечер. – Я запрокидываю голову и глубоко вздыхаю. – Мне нужно поговорить с Элисон Кечнер.

* * *

По субботам у меня с утра пробежка. Пять миль по эксцентричному маршруту собственного изобретения – до Белого парка, через него до Мэйн-стрит, а потом к домам по Рокингем. Пот струится со лба, смешиваясь с порошей. Я немного волочу ноги после той аварии, и в груди стоит комок, но побегать, побыть на улице приятно.