Последний поезд в Москву - [21]

.

Сионизм был не чужд латышским евреям. В семье Абрама Тукациера сионистские идеи также пользовались популярностью. Маша вступила в “Галилею” – молодежное крыло основанной Владимиром Жаботинским в Риге в 1923 году ревизионистской сионистской организации “Бейтар” [154]. Однако ее будущий муж Йозеф Юнгман, по свидетельству их дочери Лены, симпатизировал левым (правда, впоследствии перестал). Машин отец, как и его хельсинкский брат Мейер, жертвовали через фонд Керен Кайемет ле-Исраель[155] деньги на благотворительность в Палестине, приобретение земель и посадку лесов. Абрам Тукациер также покупал облигации банка “Апоалим” или Банка Палестины.

В 2005 году израильская комиссия опубликовала в своем докладе имена тех, кто имел вклады в указанных банках до войны. В списке был и Машин отец. Весной 2015 года банк “Апоалим” выплатил внучке Абрама Тукациера за облигации 654 шекеля (примерно 150 евро). Стоит отметить также, что в 1939 году Абрам Тукациер пожертвовал 25 латов президенту Ульманису и министру обороны Балодису на основание Латышского оборонного фонда.

Переезд в Палестину, однако, не казался своевременным зажиточному семейству Тукациер, хотя Маша как сионистка и бейтарка обдумывала его еще до того, как вступила в брак с Йозефом в 1938 году. А братья моей матери Абрам и Мозес в 1930-х совершили паломничество в Палестину. Вернулись они оттуда прямо в финскую зиму без теплой одежды и практически без денег.

По свидетельству Михаэля Вольфсона, переезд в Палестину в 1920-х казался ассимилированным немецким евреям абсурдным и невозможным[156]. Перебравшихся в Палестину немецких евреев называли Jekke – слово происходит от немецкого “пиджак” (die Jacke)[157]. Из Германии приезжали в основном интеллигенты, которым Палестина могла на тот момент предложить по большей части тяжелый физический труд в кибуцах.

Дед Вольфсона, которому в Германии принадлежала одна из крупнейших театральных сетей, в конце концов уехал в Палестину перед лицом необходимости – в 1938 году.

Одним из моментов, вызывавших разногласия у сионистов, были как раз цели переезда в Палестину. Оппозиционный лидер сионизма Владимир Жаботинский выступал против сельскохозяйственной идеологии, то есть стремления к “новой еврейской жизни в сельской местности”[158].

Макс Кауфман считает, что национализм и антисемитизм в Латвии возросли по примеру Германии после государственного переворота 1934 года[159]. Валентина Фреймане говорит, в свою очередь, скорее о юдофобии в предвоенной Латвии. “Антисемитизм”, по ее мнению, слишком политически окрашенное слово, между евреями и латышами не было вражды как таковой. Это подтверждают и фон Раух, и фундаментальное исследование Андриевса Эзергайлиса, посвященное Холокосту в Латвии[160]. Напряженные отношения были скорее с немцами, которые в XIX веке противостояли переселению в Ригу торговцев-евреев. По мнению Фреймане, мудрой пожилой женщины, еврейство – не национальность, а судьба[161]. О том же задумывается и Тевье-молочник: “Зачем Богу понадобилось создать евреев и неевреев?”[162]

В отличие от Финляндии, правительство Латвии предоставило убежище тысячам евреев, бежавших из Австрии в 1938 году после аншлюса, когда латвийское еврейское общество взяло на себя необходимые материальные расходы.

Образование занимало важное место в семье Абрама и Леи Тукациер. Мать, Лея, окончила гимназию, что само по себе было явлением исключительным. Старшая кузина моей матери, Маша, ходила в классическую частную русскую гимназию. Для еврейских учащихся школа организовывала отдельные уроки религии. Машин муж, Йозеф Юнгман, учился в немецкой школе. Машина сестра, Хася, – в еврейской, однако немецкоязычной гимназии. У младшей, Мэри, был домашний немецкоязычный учитель.

Машина дочь, моя племянница Лена, вспоминает, в какой ужас пришла ее мать от уровня преподавания русского языка и литературы в советской школе послевоенной Риги: “Какой же ереси они вас учат!” В отношении чистоты русского языка Маша была строга.

По примеру Польши Литва в 1926 году отказалась от парламентской демократии и перешла к авторитарной системе, при которой политические партии были запрещены, а над печатными органами нависала цензура. Эстония и Латвия присоединились к такой модели в 1934-м. Латышский президент Карл Ульманис, эстонский – Константин Пяц и литовский – Антанас Сметона были диктаторами своего времени. По мнению Эзергайлиса, правление Ульманиса было “фашизмоподобным плюрализмом”[163].

И тем не менее положение, в котором пребывали страны Балтии в межвоенный период, с полным правом можно назвать спокойным[164], особенно если учесть, что за ним последовало. Страны быстро развивались и богатели. Хаос и разрушения в Советской России давали о себе знать, но все же оставались по большей части по ту сторону границы. Как говорила моя мать, “livet var gott i Riga”.

“Немецкую оккупацию мы переживали и раньше”

Отказ от парламентской демократии и последовавшие за ним шесть лет авторитарной власти ослабили страны Балтии еще до войны. Разница с Финляндией была огромной, поскольку управляемая левоцентристами Финляндия на момент получения приглашения в Москву в 1939 году была сплочена изнутри и сильна. Когда Германия в марте 1939-го вынудила Литву отказаться от Мемеля (Клайпеды), Советский Союз объявил о том, что считает сохранение независимости Эстонии и Латвии важным фактором. Таким образом Советский Союз в одностороннем порядке взял Латвию и Эстонию под свою “защиту”.