Последний побег - [19]

Да оружие — вообще игрушка опасная и ненадежная, вечная с ним морока и слезы. Так и норовит выстрелить или раздуть канал ствола. Было, летом подняли взвод «В ружье!» ночью, когда зэки на лесоскладе, на производственной зоне, эстакаду подожгли. Хорошо, что пламя быстро потушил дождь, который вдруг пошел, — и в этом дожде, накинув плащ-палатки, они бежали оцеплять зону поодиночке, сразу растеряв друг друга в темноте. Они бежали вниз — и, разогнавшись, Гараев коленями, животом и грудью рухнул в глубокую лужу. Но самое главное — ствол автомата забило грязью. Не останавливаясь, он добежал до своего поста между вышками, определенного для каждого заранее, — на случай подобного усиления караула. Он расстелил плащ-палатку на трапе, достал пенал из гнезда в торце приклада, шомпол, сделал неполную разборку автомата в темноте, разложив детали по порядочку, прочистил каналы, собрал — и никто не нарвался на него — ни сержант, ни зэк.

Бывало, когда ему хотелось стрелять, но никогда — в осужденного. И он стрелял вверх — было… Оружие — последний выход из казармы, черная лестница. И это подтвердит тот, кто видел забрызганные мозгами ружпарки или посты. И Гараев нажимал на спусковой крючок… От дисбата его спас замполит — или от тюрьмы? Тюрьма есть тюрьма, а дисбат, говорят, вообще мрак, потому что солдата там превращают в старика, в бритоголового больного, в убогого идиота.

За магазин Григорий заполучил всего один наряд — на кухню, в посудомойку. «Порог зубами грызть будешь — сам проверю!» — закончил Уланов.

Все дело в том, что зимой крыльцо посудомойки обрастало льдом, поскольку воду набирали в пятидесятилитровый бачок у водокачки, от которой под уклон была проложена ледовая дорожка. Посудомойщик, вцепившись в ручки бачка, разгонялся и катился с ним вниз, пока не врезался в крыльцо так, что большие и холодные брызги летели в лицо, на грудь и руки. И крыльцо росло на глазах, а по ночам его долбили ломиком до нервной слабости в руках.

Голые руки краснели и костенели, когда литой железный колун вертелся и выскальзывал из них на хоздворе, вместе с кручеными березовыми чурками заваленном глубоким и жестким снегом.

— Сука ты, Уланов! — громко ругался Григорий, пальцами разрывая снег. — Пидарас ты, Уланов!

В окошко, выходящее на саму кухню, Гараев видел новую заведующую столовой — жену замполита.

Опершись крутым и высоким бедром о металлический столик, женщина с интересом улыбалась ефрейтору Сомову по кличке Фрунзенский. Ефрейтор быстро рассказывал ей что-то, делово жестикулируя короткими и мощными лапами. Сомов числился кинологом, собачником то есть, — и походил на бульдога. Глубокие, стоящие рядом, как у двустволки, глаза с головой выдавали в нем убийцу, а гипертрофированное филейное мясо просто пугало новобранцев.

Поэтому лейтенант Рудный и выбрал Сомова, когда летом солдаты собрались вокруг песочной площадки для занятий самбо. И нелюдимый Гараев тогда не выдержал — подошел.

В сразу наступившей тишине лейтенант и ефрейтор долго ходили, топтались, склонившись вперед, друг к другу — так долго, что люди начали сомневаться… И Гараев понял, что началось, когда все уже кончилось: ефрейтор, раскинув тяжелые конечности, лежал на спине в большой квадратной песочнице. Лейтенант протягивал ему руку, но собачник не видел ее, побагровев и сморщившись не столько, видимо, от боли, сколько от болезненного позора. О такой картине — собачник на лопатках — были мечтатели, и лейтенант их порадовал.

Дверь в посудомойку распахнулась — и в белых клубах ворвавшегося холода предстал воин, похожий на душевнобольного в пижаме. И только заспанные, наглые глаза выдавали его. «Я думал, в армии не поспишь, а тут только этим и занимаешься», — изрек он однажды, лениво расстегивая в сортире ширинку. Это был Огурцов — человек при лошади, привозивший со склада продукты и развозивший обеды караулам. Он начал забрасывать в посудомойку грохочущие металлические термосы — грязные и обледеневшие.

— Быстренько вымой и оботри! — приказал Гараеву лошадник. — А! Ты опять здесь? Правильно, это твое стойло!

Огурцов не всегда спал — иногда просыпался и хохотал от удовольствия. Так однажды он зашел в класс по тактической подготовке, когда командира взвода на занятии не было, и, поставив киргизенка Кочнбаева по стойке смирно, начал обзывать того «петухом». То есть педерастом.

— Кричи «ку-ка-ре-ку! — говорил он киргизенку.

— Ку-ку-ку-у-у! — пытался повторить Кочнбаев.

— Я тебе дам кукушку, ты — петух! — орал на него лошадник.

— Ку-ка-ре-ка! — получилось у киргизенка — и все захохотали.

А куда пойдешь? Гараев ходил дальше всех, но вернули — на машине… Хорошо, что не посадили. Гараев хорошо помнил, как дрожали, тряслись его колени, когда он сидел в кабине лесовоза рядом с лейтенантом Рудным…

Взвод, стройся! Напра-во! Прямо шагом марш! Стой. Головные уборы снять! Справа в колонну по одному в столовую шагом марш! «Молодые» всегда в левой колонне… А кусочки масла и сахара стоят на том конце стола, где сидят бывалые воины — на правом, у окна. Кушать, вернее, жрать хочется всегда. Впрочем, хочется — тоже нежное слово для того, кто прячет куски черного хлеба под матрацем — как собака в земле, чтоб достать их ночью. Законы зон формировали нравы. Поэтому на вопрос, что ты будешь делать, если я ударю в зоне зэка, рядовой Джаббаров Хаким простодушно ответил сержанту Джумахмедову: «Без предупреждения…» — «Кого? Меня?» — неожиданно правильно понял тот. «Конечно», — ответил Хаким про себя, а вслух возмутился: